Поль попрощался и собрался было уходить, Прошин вернул его буквально от порога.
— Борис Константинович, давно собирался спросить, твоя семья переехала в Палласовку?
— Да, спасибо вам и Анне Николаевне. Сейчас они живут вместе, но моим обещают дать отдельную комнату.
— Вот и хорошо, а ты не хотел.
— Сп-пасибо! — еще раз поблагодарил Поль, чуть заикаясь. (Месяц тому назад во время сражения за переправу он был контужен и пока не освободился от легкого заикания.)
XXIII
Поселок Гумрак, растянувшийся вдоль полотна железной дороги, как бы разделился на две части. В центре поселка в уцелевших каменных зданиях разместились штабы и тыловые службы немецких пехотных дивизий и танковых корпусов, сражающихся на ближайших подступах к Сталинграду. Здесь улицы были забиты поврежденными танками, грузовиками и тяжелыми орудиями, под охраной одного-двух солдат высились ящики с авиационными бомбами, снарядами и гранатами; без конца сновали легковые автомашины со штабными офицерами.
В северной части, чуть поодаль от железной дороги копошился стихийно возникший муравейник — толкучка. Живуч род человеческий! Тут можно было купить все: громоздкую, старомодную ванну, очевидно снятую в разрушенном доме, ржавые гвозди, корешок горького хрена и сладкий камышинский арбуз весом в полпуда, волчий тулуп, самодельную мотыгу и швейцарские часы. Над толкучкой с ревом пролетали самолеты с черными крестами, поднимавшиеся с ближнего аэродрома.
Обе эти части поселка жили независимо друг от друга, каждая своими интересами, своими заботами, своими разговорами.
Мария Ивановна и Маруся влились в базарную толчею, для виду приценивались к предлагаемым вещам, а на самом деле присматривались к людям. Они искали сердобольную женщину, которая могла бы дать им приют в своем доме, а в случае опасности — защитить от расспросов и допросов. Правду говорят — свет не без добрых людей.
Мария Ивановна остановилась возле пожилой женщины, продававшей старую серую шаль из козьего пуха.
— Сестрица, ты местная? — как можно ласковее спросила она.
— Местная, голубушка, местная. Хочешь купить? Бери, отдам за бесценок.
— Не до покупок мне… Ты вот что скажи мне, сестрица: детей из Сталинграда сюда не привозили?
— Видела каких-то, но откуда они, не знаю.
Мария Ивановна рассказала легенду о пропаже своих детей.
— Говорят, немцы вывезли их куда-то, — пояснила она. — Вот и хожу, ищу. — Мария Ивановна вытерла слезу концом синего в белый горошек платка.
— Кто у тебя были — мальчики или девочки?
— Девочки: одной — семь, другой — пять… У самой здоровья совсем нет, спасибо вон Марусе: сжалилась, сопровождает меня… Маруся, подойди сюда!
Подошла Маруся, познакомилась с женщиной, та назвалась Прасковьей Ильиничной.
— Прасковья Ильинична, семья-то у тебя большая? — спросила Мария Ивановна, которая тоже назвала свое имя. — Не примешь нас денька на два?
— Какая сейчас семья? Муж в гражданскую погиб, сын на фронте под Москвой, дочку в неметчину увезли, — рассказывала Прасковья Ильинична, слезы ручьем бежали по ее дряблым щекам. — Не знаю, Мария Ивановна, что и ответить тебе. Уж больно лютуют фашисты: за плохое отношение к немецким войскам — расстрел, за уклонение от регистрации — расстрел, за появление на улице в вечернее время — расстрел, за укрывательство посторонних — опять расстрел…
— Мы будем тише мыши, а в случае чего — выдашь за сродственницу. Мужа-то как звали?
— Егором Ивановичем.
— Ну вот, подходяще, и я Ивановна. Значит, можешь сказать, что я твоя золовка.
— Ладно уж, приходите через часок, — согласилась Прасковья Ильинична и объяснила, как найти ее дом. Трудно сказать, что повлияло на ее решение: доброта или обещание хорошо заплатить. — Маруся-то цыганка, что ли?
— Нет, она из Молдавии эвакуированная.
— Ладно, приходите, — повторила Прасковья Ильинична. — Кому платок — пуховый, почти неношеный?..
Вечером за чашкой чая хозяйка была разговорчивей, чем на рынке. Она расспрашивала о положении в Сталинграде, о ходе и исходе войны.
— Удержат наши город-то?
— Непременно удержат, Паша, не сумлевайся в этом, — сказала Мария Ивановна, называя хозяйку по имени, переходя на «ты» и подлаживаясь под народный говор.
— Я почему спрашиваю? Уж больно они по-хозяйски ведут себя, словно на веки вечные пришли сюда. — Прасковья Ильинична подлила чаю гостям и себе. — Не стесняйтесь, берите хлеб, сахар…
— Из чего ты, Паша, заключила, что немцы чувствуют себя хозяевами?