Прошло две недели, и на посланную Столетовым телеграмму пришло в ответ письмо: отец одобрил решение не ехать домой, советовал съездить самому в Петербург, приискать помещение неподалёку от училища «тишком да с оглядкой». «Так оно можно за время облюбовать себе комнату може в семействе, где кормить будут попорядочней, чтобы не отощать при учении да не отравиться какой падалью в ваших кухмистерских. Только будь ты благоразумен, не льстись на вдов иль на хозяйских дочерей, это всё народ голый: первые, коли немолоды, так в карман залезут со своими вдовьими горями да одиночеством, а вторые в сети поймают и оженят, тоже, брат, не сласть… Ну, да ты у меня, Степан, не без рассудку, и сам знаешь, как вести линию, чтобы не изгадить свою жизнь и не загубить молодость».
С письмом была послана довольно значительная сумма денег на новую экипировку и необходимые расходы по переезду и устройству.
Мать тоже писала сыну: её крупные безграмотные каракули всегда полны были чисто практических наставлений: «Ешь больше, пей с разумом, не давай ловить себя мамзелям, — а затем передавались новости о тех невестах, которые, по мнению старухи Столетовой, подходили к их семье, — Шушенька Лутошкина стала в клуб выезжать, чистый розан, телом пышная, нравом кроткая и в приданое чистоганом тысяч восемьдесят, а то и больше. Анечка Большакова заневестилась, тоже гляди — куш отвалят, девушка очень по образованному и сложения деликатного. Фимочка Угарова, та совсем королевной стала, недавно дединька их умер, большой капитал оставил ей да малолетней сестре Машеньке. Фимочке эту зиму 17 стукнуло, гляди, сватов засылать станут… Очень наши все барышни разогорчены, что ты летом дома не будешь».
Молодой человек читал эти письма и чувствовал, что он — сильный, здоровый побег тех старых корней, что остались на его родине; всё в письмах родителей было ему близко, понятно и дорого. Мысль его невольно вызывала образы всех этих Шушенек и Фимочек, с которыми он играл в бабки на мощёных сибирских дворах, большие сады, через забор которых он лазал для них за кислыми «райскими яблочками», леса, куда вся ватага детей ездила с большими по грибы на длинных долгушах, где так хорошо было толкаться, сидя спиной к спине.
Ему было немножко грустно, что он не поедет домой это лето: те каникулы все эти девушки считались подростками, а вот теперь мать пишет, и заневестились, начнут вывозить в клуб.
Ребёнком Стёпа не любил товарищей; всегда тихий, себе на уме, он рос между бабушками и тётушками, баловавшими его как единственного наследника местного богача. Он больше любил играть с девочками, прятаться с ними по чердакам и сараям, а затем, когда приезжал уже подростком, развращённый приказчиками на отцовском кожевенном заводе, наученный многому тайными ласками разных воспитанниц и девчонок «на побегушках», которыми полны купеческие дома, он всё-таки, оставаясь по природе нерешительным и трусливым, позволял себе те мелкие вольности, которые возникают всегда в близких и бесконтрольных отношениях молодёжи обоего пола, нравственный кодекс которых весь сводится к тому, чтобы «не согрешить», так как за это впоследствии муж «не погладит», и родителей не поблагодарит.
Теперь, перечитывая письма матери, он сознавал, что на него смотрят как на лучшего жениха в своём городе, что все эти невесты для него, что он мог бы выбрать как султан, и мечты его останавливались то на пышной как розан Шушеньке, то на тонкой и деликатной Анечке. Мысль о том, подходит ли их образование и внутренний мир к тому, с чем он должен был бы сжиться теперь, даже и не приходила ему в голову. Он знал, что они едят, что пьют, как смеются, как проводят своё время, и именно это знание женщины, в связи с её родовой обстановкой, дорогой и ему с малолетства, делала их ему близкими, понятными и милыми. Даже при выборе между ними он только так баловался фантазией; на своём деле, мать вполне могла решить этот вопрос без него, приняв во внимание родство и количество приданого. Ни одной из этих мыслей он не высказывал при Натальи Андреевне, и, если бы рамки его души могли раскрыться так, как она говорила — настежь, без утайки, она ужаснулась бы, увидев перед собою совершенно чужого и незнакомого человека, неглупого, вполне честного и порядочного, но по требованиям и взглядам той среды, в которой он вырос.