Зарываюсь пальцами в волосы и сжимаю их, оседая на кровать и без сил пытаясь вздохнуть воздух по-глубже, ибо в одно мгновение я всё понимаю. Понимаю серьёзность всей этой ситуации и поэтому, прикрываю глаза, в надежде на то, что так я могу спрятаться. От всех них.
— Ненавижу… — тихий шёпот срывается с моих губ и исчезает в четырёх стенах, таких пустых и холодных, что тоска на сердце появляется. Я скучаю по дому. — Ненавижу! — уже громче кричу, не сдерживая свой порыв злости и ненависти, и кидаю подушку куда-то в сторону, отчего слышится звук разбитого стекла. Тут же открываю глаза и натыкаюсь взглядом на разбитую вазу, которую я ещё с самого начала заметила на тумбочке с цветами внутри, наверное, поставленное для поднятие настроения клиентов. Но сейчас от этой вазы остались лишь осколки. Такие острые осколки…
Несколько секунд внимательно смотрю на разбитую вазу на полу, с разбросанными алыми розами вокруг, и прикусываю нижнюю губу пытаясь отогнать лезущие в голову глупые мысли. Самоубийство — не выход. Это грех.
Но… такой манящий грех в данный момент. Лёгкий способ, желанная, и по всей видимости, единственная свобода.
Встаю с кровати, словно завороженная, и подойдя к осколкам, опускаюсь на корточки, осторожно беря в руки один осколок. Жаль, красивая была ваза. С узорами. И я всхлипываю. Просто потому, что не хочу умирать. Точнее, хочу, но боюсь.
Но это единственный выбор.
Быть чьим-то рабом, служить предметом для мести, и умереть во страхе и муках, или же покончить со всем этим быстро, не мучаясь?
Я… я хочу второе. Третьего не дано — ни Чимин, ни отец не спасут меня. Надежда на спасение угасает с каждой проведённой в плену секундой. Секундой, что тикает словно вечность, ощущение, что время для меня остановилось. Мой страх остановился, осталось лишь желание обрести свободу, не важно, каким путём. Я согласна на самоубийство, лишь бы не чувствовать давление этих стен, жуткую боль на шее и щеке, в лёгких, в которых слишком мало кислорода. Я задыхаюсь рядом с ними, морально умираю.
Нужно лишь и физически умереть. Тогда не будет так больно.
— Я хотел сказать, что ты можешь принять… — дверь неожиданно открывается, и я замираю на месте, медленно оборачивая голову и злясь за жестокую судьбу, которая даже убить себя не позволяет, отправляя Чонгука. Да, его. Он сначала ничего не понимает — стоит всего лишь смотря то на меня, то на осколок в моей руке, и когда всё понимает, то в его глазах всплывает злость. Та самая злость, которая была у него вчера.
Я усложнила ситуацию и своё положение ещё хуже. Опять. Опять Чонгук злится, и вот, уже быстрыми шагами приближаясь, резко хватает меня за локоть и заставляет подняться, отчего тот самый проклятый осколок в руке звонко падает на пол и разбивается на кусочки ещё сильнее.
— Что только что я увидел? — слишком тихим, пробирающимся до мурашек голосом спрашивает Чонгук, и склонив голову вбок раздражённо хмурится. — Помереть захотела? — и он почти рычит, прижимая меня к комоду сзади, и вынимая из моих уст тихий стон от грубости его действий. — Почему помощи не попросила? Я бы с радостью…
— Тогда помоги, — он удивлённо щурится, когда я перебиваю его столь странной просьбой, и не понимает, что вдруг на меня нашло. — Ну же, убей, — и чувствуя прилив храбрости, я хватаю его руку и кладу на свою шею, сверху сама надавливая, отчего боль тут же рассекается по моему телу, ибо рана ещё не зажила. Но я не показываю свою боль перед ним, только смотрю прямо в его глаза, и замечаю как он теряется. — Доведи вчерашнее дело до конца. Прошу.
— Что с тобой? — он не понимает происходящее, смотрит то на свою руку, сжимающею мою забинтованную шею с моей помощью, то на меня, хмуро всматриваясь в глаза и наверняка пытаясь прочесть ход моих мыслей. Я и сама не понимаю, что вдруг на меня нашло. Просто накипело, мне не под силу весь этот груз на плечах, мне хочется избавиться от него, забыть и не вспоминать.
— Я хочу домой… — тихо шепчу, уже не так смело, как раньше, и чувствую ком в горле от подступающих слёз, ибо осознание реальности, в которой я никогда не увижу свою комнату, своих родителей, а буду в плену у какого-то хозяина, морально душит. — Или хотя бы свободы. Убей меня... Пожалуйста, — глаза мутнеют от слёз, а рука же отпускает руку Чонгука, без сил нависая, ибо Чонгук не душит. Он ничего не делает, а всего лишь молча наблюдает за мной, чуть гладя мою шею, которая уже слабо кровоточит, алым цветом пачкая белоснежный бинт и приносит лёгкую боль, которая в данный момент даже не чувствуется, потому что моральная боль гораздо больше превосходит физическую.