«Вот, — решил я, — удобный момент, чтобы захватить заставу врасплох, а потом неожиданно напасть на главные силы».
Эта же мысль молниеносно созрела и у Петровского. Не дав мне вымолвить ни слова, он торопливо бросил тоном, не допускающим возражений:
— Следи за окнами, стрельбу не открывай, а как только я вскочу в хату, бей стекла, создавай панику, только не слишком шуми: попадем мы тогда как кур во щи.
— Хорошо, — ответил я.
Петровский одним скачком бросился к двери. Я услышал, как отлетел запор, а в окно увидел, как Петровский «действует».
— Ни с места, стреляю! — крикнул он, загородив своей фигурой винтовки.
Я начал бить стекла.
— Ложись! — крикнул Петровский.
Два солдата и женщина безоговорочно выполнили его приказание.
Вслед за Петровским и я вбежал в избу — к нему на помощь.
Не успели мы осмотреться, как в дверях появился наш отделенный командир Шалимов с несколькими бойцами. Лежавшие на полу польские солдаты вскочили, растерянно глядя на вошедших, и с поднятыми руками застыли посреди комнаты.
— Заходите, милости просим, — обратился торжествующий Петровский к Шалимову.
Тот в ответ улыбнулся.
— Поищи, нет ли чего поесть, — сказал он Петровскому.
В это время женщина, лежавшая на полу, рыдая, кинулась к ногам Петровского.
— Не губите, ради бога, не губите!
Мы недоумевающе посмотрели на нее. Я сказал:
— Да мы вас и не думаем губить.
Шалимов на ломаном польском языке спросил пленных:
— Ну, як, панове? Цо вы тут робите?
— Да мы вартовые, пане, — ответили поляки.
Шалимов пытался на своем замечательном польском диалекте завязать с ними беседу, но солдаты мучительно недоумевали, вслушиваясь речь Шалимова, обращенную к ним. Они ничего не понимали.
Мы прыснули со смеху.
— Ну, ладно, черт с вами! — махнул на них рукой Шалимов, достал из кармана папиросы и предложил пленным.
— Дзенькуем, пане, — отвечали те, но почему-то папирос не брали.
Шалимов усмехнулся, посмотрел на Петровского и сказал:
— Очевидно, добрые католики получили соответствующие инструкции от своих духовных пастырей.
Я взял из коробки Шалимова папиросу и закурил.
Тогда один из пленных протянул к Шалимову руку и сказал:
— Як кто кце, а я закурю. Дай, пане, один цигарек.
Шалимов протянул ему пачку с папиросами.
За первым солдатом взял второй, а затем остальные.
Нас несколько удивила эта затянувшаяся церемония. Курьез очень скоро разъяснился. Оказалось, что польские офицеры внушали солдатам, что каждый красноармеец носит с собой пачку отравленных папирос, которыми угощает взятых в плен польских солдат.
— Товарищи, покурим и давайте двигаться, — заявил Шалимов.
Мы выделили из нашей группы пять человек, поручив им конвоировать пленных; одного послали с донесением к командиру роты, а с остальными двинулись ползком вперед.
Нам предстояло до прибытия всей роты точно обследовать местность и выяснить, с какой стороны лучше двигаться.
Было условлено не стрелять попусту.
Я оказался опять рядом с Петровским.
Удачный захват передовой заставы еще больше сблизил нас.
По правую руку от меня в цепи полз Исаченко. Теперь я уже знал, что оба они исключительно надежные товарищи, рядом с ними чувствовал себя хорошо, спокойно.
Издали доносился неясный шум, вероятно, мы очутились в районе расположения противника.
Стало светать.
— Вот досада, — сказал Петровский, — ведь наши не успеют подтянуться, пока темно, и провалится вся операция…
Нашего наступления останавливать нельзя, и в то же время надо было действовать так, чтобы поляки не знали, что мы находимся поблизости, иначе пришлось бы брать местечко с боя, так как враг успел бы подготовиться к обороне. Немцы из Свенцян ушли только накануне.
— Поляки ждут нас завтра к утру, мы же должны на них напасть сейчас, пока ночь еще не ушла. — сказал Шалимов, потом, подумав немного, обратился к Исаченко и добавил: — Беги в штаб, снеси донесение, потребуй, чтобы скорее подтянулись главные силы. Надо перейти в атаку сегодня же ночью.
На клочке бумаги Шалимов нацарапал донесение, с которым Исаченко быстро скрылся в предрассветной мгле.
Мы же решили пока залечь и дальше не двигаться. Надо было принять все меры, чтобы поляки не обнаружили нас.