Быстро, нервно размахивают руками. Потом набрасываются на кого-нибудь. Жертва воет, отбивается, плачет.
Вопли, рыдания, крики…
Летят миски во все стороны, трещат табуретки…
Больные хрипят, глаза выпучены, брызжут слюной, рвут в клочья белье.
Истерики, припадок за припадком.
Вой нарастает…
Ругань и слезы. Слезы без конца…
Я чувствую, что начинаю сам сходить с ума. Мне хочется выть. Оставаться дальше с этими людьми — выше моих сил. Но я стараюсь овладеть собой. Присматриваюсь, изучаю их.
Страшно. Я не знаю, куда деваться. Весь дрожу.
Еще минута, и я брошусь на этих людей, вместе с ними буду плакать, выть, кусаться, ввяжусь в драку.
Прибегает, волоча халат, «солист» из соседней палаты и прячется под мою кровать.
Сейчас он на меня набросится…
Что делать?
Я кричу и, теряя сознание, падаю на пол.
— Эх ты, трепло! — повернулся вдруг Исаченко к Борисюку. — Знаешь, я двадцать ночей таких провел. Глаз не сомкнул. Старик мне плевательницей голову расшиб. Страху натерпелся, седой весь стал. Признали меня потом здоровым и в тюрьму погнали. Оттуда лишь на фронт отпустили. Вот и посчитай: дома с двадцати лет не был, а мне уж больше тридцати, что я в жизни хорошего видел? Сумасшедший дом? Тюрьму?
Сконфуженный Борисюк зарылся головой в солому — лица не видать.
Петровский притягивает к себе взволнованного Исаченко и говорит:
— Ладно, брат, мы тебя в санаторию отправим, когда домой придем, и бабу веселую дадим. Будешь пироги есть и Борисюка угощать.
Все смеются.
В нашем «жилище» воцаряется спокойствие. Мы дремлем.
С наступлением темноты выползаем на дорогу. Мы стая волков — голодных, тощих и злых. Дешево не дадимся никому в руки. У нас нет оружия, но мы, как голодные волки, зубами будем защищать свою свободу.
Холодно. В полях предательские сугробы. Занесешь ногу, проваливаешься по пояс. Опираясь друг на друга, трогаемся вперед.
— Эх, еще бы где-нибудь на таких добрых людей наткнуться! — мечтает вслух Борисюк.
Прошло несколько часов, в течение которых мы молча шагали, отдавшись каждый своим мыслям.
С мной случилась вскоре беда — зашиб ногу. Это сильно мешало мне передвигаться, и товарищам поневоле пришлось замедлить шаг, чтобы не потерять меня на дороге. Отрезали кусок брюк и обвязали мне ноги: получилось что-то вроде онуч.
Двинулись дальше.
Вскоре наткнулись на небольшую деревушку. Онучи мои развалились за один час ходьбы. Просили каши я валенки моих товарищей. Во всей остроте встал перед нами вопрос о необходимости достать обувь. Недолго думая, решили зайти в деревушку, сделать привал у крайней хаты и попытаться там же добыть сапоги или ботинки для всех. Наскоро выработали план: Петровский и я войдем в хату, потребуем у хозяев обувь, а Исаченко и Борисюк будут стоять настороже.
План был принят единогласно. Оставалось его осуществить.
Приблизились к хате, постучали в дверь. Услышали мужской голос:
— Кого пан буг дае?
Вместо ответа я начал нараспев читать молитву. (За время пребывания в плену я успел подучиться польскому языку, запомнил около сотки слов и очень недурно орудовал ими.).
— Слава ойца, сына, свентего духа.
— Аминь, — произнес голос за дверью.
— Hex пан отворже, — продолжал я.
Дверь перед нами настежь раскрылась, и старик, очевидно, хозяин хаты, пропустил нас вперед.
В коридоре было темно, и он не мог нас разглядеть, но в комнате, при свете огня, старик растерялся. Обросшие, грязные, мы могли насмерть испугать хоть кого.
Срывающимся и дрожащим от страха голосом он спросил:
— Докондо, панове, иде?
— Hex то пана не цекави, — ответил я грубо старику и сразу перешел на русский язык. — Сами не видите, что мы босые, в такой мороз по дороге ходить скверно, ноги замерзают. Вы должны дать нам немедленно обувь.
Старик упал на колени и плаксивым, умоляющим голосом заговорил:
— Панечко, бо нема!
— Врешь, старый хрыч! — крикнул на него Петровский и двинулся по хате, тщательно осматривая углы.
Через несколько минут внимательной «ревизии» комнаты он притащил две пары ботинок, бросил их на пол и сказал:
— Ты, Петька, примеряй их, а я тем временем постерегу этого старого поляка.
Я быстро примерил ботинки. Они оказались как раз впору.
— Готово, — произнес я.
— Вот и хорошо! — весело сказал Петровский и, обратившись к старику, резко крикнул: