Морена рассказывала мне свою историю. Я знала её от месье Шанталя, потому слушала вполуха. Меня волновали мысли о том, что Морена немногим старше меня, а выглядит, как дряхлая старуха. Что её разрушительное собственническое чувство к Филиппо не имеет ничего общего с любовью. Однако, оно сломало её жизнь, погубило её отца.
И что такое её нынешние слова?
Покаяние?
Вряд ли.
Морена рассказывала о том, как следила за Филиппо, как пыталась наложить на себя руки, когда все газеты мира объявили о его помолвке с Агнесс. Тогда Морена поклялась, что убьёт Агнесс. И вот настал долгожданный день — её многолетние планы были близки к осуществлению, но у Филиппо кроме жены был теперь и сын. Морена, не задумываясь, приказала убить и его.
- Никогда не прощу себе эту смерть. Никогда. – Рыдала Морена.
Я молчала. В моём сердце не было места для жалости к этой страшной женщине. Но всё же, её дальнейшие откровения поразили меня.
– Я чувствую, что скоро умру, очень скоро. – Морена вымучено посмотрела мне в глаза. – А Филиппо… у него есть шанс, призрачно-малый, но есть. Я хочу, чтобы он остался. Наверное, это единственное человечное желание за всю мою тёмную жизнь. И я поняла, что спасение его в тебе. Он не знает тебя, когда бодрствует, но в бреду непрерывно повторяет твоё имя. Изольда. Я уверена, что это ты и очень прошу тебя, защити его, когда меня не станет. Впрочем, я догадываюсь, что ты и без моих просьб не оставишь моего мужа. Между вами связь…я мечтала о такой, но…
Морена шумно покинула стул, подошла к двери, обернулась.
- Волк — убийца.
- Нет. – Я испугалась её слов.
- Убийца. На нём печать. Я своё племя издалека чую. Я помогу ему…
Она ушла, а я осталась размышлять над значением её слов.
***
Было пятнадцатое декабря. Пасмурный, сырой, какой-то неживой день.
Я мыла посуду, испачканную во время приготовления завтрака, и поглядывала то на Петти, спящего на подушечке, то на Волка.
Он сидел у окна, чинил какую-то железную загогулину. Длинные, не прибранные в хвост волосы, свисали перед его лицом, усталые глаза сосредоточенно всматривались в чинимый предмет.
Я улыбалась. Мы почти родные. Если вырвемся отсюда, будем дружить в «Одноклассниках», писать друг другу письма, а, возможно, и в гости приглашать.
Вдруг из коридора послышался непонятный шум, будто бы что-то разбилось. Волк оставил работу, озабоченно посмотрел в сторону выхода. Я отрицательно покачала головой:
- Не надо.
- Там что-то не так…
- Наверное, новая ссора, - предположила я.
Снова тот же шум, Волк поднялся с места.
- Надо проверить.
Петти вытянул шею, навострив уши, и прислушался.
Когда Волк рванулся к двери, я решительно преградила ему дорогу. Это был инстинктивный порыв. Так же инстинктивно Волк откинул меня в сторону.
Я осталась стоять на перепутье, взволнованный Петти вился у моих ног.
Что же делать?
Теперь я знала, что звуки идут из кунсткамеры. И биться там могут только колпаки, защищающие головы.
- Ты ответишь за это! – Вскричала невидимая для меня Саломея. Как раз в этот момент Волк ворвался в музей американки.
Приняв решение, я ногой впихнула в кухню Петти и захлопнула дверь. Я стремглав неслась к месту зарождающегося скандала. Предчувствие беды сжимало моё сердце. Ноги дрожали от волнения. Несколько метров отделяли меня от кунсткамеры, когда звук выстрела разорвал пространство, а вслед за ним прозвучал отчаянный крик Саломеи: «Н-е-е-е-т!».
Картина, открывшаяся моему взору, теперь никогда не сотрётся из памяти: Волк привалился к стене, левая рука его пытается прикрыть растекающуюся пурпуром рану на груди, дрожащая мелкой дрожью правая цепляется за стеллаж, который дребезжит будто в агонии.
Саломея бросается к любимому, обнимает его, силится удержать на ногах, но тщетно. Он влечёт её вниз, на рассыпавшиеся стёкла разбитых конусов. Взгляд его, почти бессмысленный, устремлён к Морене. А её глаза, совершенно безумные, прикованы к нему. В них и жажда испить без остатка страдания ближнего, и правота, и раскаяние.
По мере падения Волка и Саломеи Морена тоже сгибается. И вдруг из груди её вырывается смех, похожий на рык, на стон проигравшего битву хищника. Под тяжестью Волка Саломея заваливается на спину, увлекая его за собою, на себя. А на его губах уже выступает кровавая пена, он почти не дышит, но продолжает смотреть на Морену беззлобным, умиротворённым взглядом и неожиданно, собрав последние силы, шепчет: «Спасибо».