— Точно так,— с умилением произнес Филипп Тихонович,— торговый человек, он крепко жизнь за загривок держит.
— Коньячку шустовского довоенного дернешь махонькую? — предложил нэпман.
— Не откажусь.
Оглянувшись на дверь, проводник быстро опрокинул стопочку коньяка и протянул руку к столу, где были разложены закуски. Нэпман звучно хлопнул его по растопыренным пальцам куском колбасы.
— Мануфактуркой закуси.
— Ничего, мы привычные,— хмыкнул проводник и, медленно втягивая носом воздух, понюхал засаленный рукав своей форменной тужурки.
— Поспешай, милок, а то чай твой простынет.
«Живут ведь, паразиты, и в ус не дуют»,— с завистью подумал Филька, двигаясь по коридору.
В следующем купе разместился Филькин земляк Кирилл Изотов с женой. Дотошный проводник успел выяснить, что жену Кирилла зовут Ирина Александровна.
— Чаек горяченький со свежей сдобой к ужину,— провозгласил Филька и поперхнулся…
Он увидел в руках у Кирилла саблю, похожую как две капли воды на ту, что Тихон передал Ивану Маркелову во время обыска.
— Знатная сабелька,— произнес Филька.
Кирилл улыбнулся и вложил саблю в ножны.
— Садитесь с нами ужинать,— сказала Ирина Александровна,— варенье попробуйте.
— Благодарствую за доброту вашу. Не положено нам с пассажирами чаи гонять.
— Что-то вы бледный, Филипп Тихонович. Уж не больны ли?
— Замотался я, Ирина Александровна. Одному работать несподручно. А напарник захворал.
С трудом удерживая поднос и пятясь задом, Филька вышел в коридор.
— Точно, она самая,— прошептал он.— Другой такой и в помине нет. Значит, ему от старшего братца досталась.
«Везет же людям,— рассуждал он, направляясь в купе, которые занимали шумные юноши и девушки из Приморского края.— Чины, ордена имеет, лицом пригож и отхватил жену-красавицу. А кто был? Парнишка в застиранной, штопаной-перештопаной рубашонке. Вот уж кому Советская власть — мать, а кому — мачеха!»
Он разнес по остальным купе чай, подмел коридор.
Поезд, торопливо замедляя ход, подкатывал к небольшой станции, освещенной тусклыми фонарями. Заправившись углом и водой, паровоз засвистел и тронулся с места. Из-за ближнего пакгауза метнулся рослый человек в шинели. Вскочил на подножку. Тяжело дыша, он медленно оттеснил Филиппа Тихоновича в глубь тамбура.
— Ты чего прешь, борода,— взвизгнул проводник,— гони билет, живо!
— Нет у меня билета,— устало вздохнул бородач в обтертой шинели.— Мне в Питер надобно.
— Эх, темнота таежная,— ухмыльнулся проводник.— Был Питер, а нынче переименовали в Ленинград. То-то. А ну давай билет, а то дежурного по составу крикну.
Бородач достал часы, портсигар.
— Возьми, больше у меня ничего нет.
— Небось, пустяшная вещица, а риску из-за тебя не оберешься,— сказал Филипп Тихонович.
Но жадность взяла верх, и он дернул бородача за рукав.
— Пойдем, спрячу тебя в служебке. Сойдешь за дальнего родственника.
В служебке проводник включил свет.
— Филька,— радостно воскликнул бородач,— что, не признал?
Проводник прищурился, пристально вглядываясь в лицо бородача и, охнув, прошептал:
— Дмитрий Павлович! Ваше благородие! Откуда!
— С того света,— хрипло засмеялся Угрюмов.— Двое суток маковой росинки во рту не держал. Сообрази чего-нибудь пожрать.
— Это мы мигом,— засуетился Филька, нарезая ломтиками сало, хлеб и доставая початую бутылку самогона.
Филька с опаской поглядывал на Дмитрия Павловича.
Угрюмов ел быстро, судорожно глотал, уставившись, не мигая, в одну точку.
«Чисто волк в человечьем обличье,— подумал Филька.— Черта с два от него избавишься. Псих. Ударит, и еще пальнет сдуру, ему-то терять нечего. Довезу нахлебника до Москвы, а там пусть убирается на все четыре стороны. А может, намекнуть его благородию, что с ним в одном вагоне едет брат того комиссара, который арестовывал нас в восемнадцатом году. Дмитрий Павлович не преминет Кирилла укокошить. Нет, не годится такая раскладка. Меня по судам затаскают. Не откроюсь я его благородию. Пусть он о сабле ничего не знает, не ведает. Дам ему денег на билет до Ленинграда. Лишь бы убрался восвояси. А все одно, ежели подфартит, саблю эту выкраду».
— Ты не вздумай обо мне тут распространяться, а не то, сам понимаешь,— Дмитрий Павлович выразительно щелкнул пальцами.
— Это вы зря, ваше благородие, ведь не чужие мы друг другу.
Угрюмов кивнул.
— Что, отец жив-здоров? — спросил он.