О, Нина Максимова разбиралась в бабочках превосходно! Это я понял по ее репликам еще до того, как Игорь начал детально знакомить меня со своей коллекцией, когда мы, ввалившись в дом в столь позднее время, сели за стол в просторной лоджии, из которой сквозь щель в занавесках видно было звездное азиатское небо. В Средней Азии принято засиживаться допоздна — может быть, потому, что дневная жара наконец спадает и мысли, вялые и скорчившиеся от высокой температуры воздуха, оживают и вырываются на свободу. Но еще до того, как я стал свидетелем высокой эрудиции Нины в вопросах экологии, этологии и систематики чешуекрылых, пришлось изумиться другому. Ведь мы с Игорем жили в разных совершенно краях, в нескольких тысячах километров друг от друга, и климат, в котором мы жили, был разный, и окружение разное. Но у меня возникло такое ощущение, что я разговариваю с ближайшим родственником, с братом. По-моему, то же самое приблизительно испытывал и он. Одно только, пожалуй, нас разделяло: он бабочек ловил, а значит, лишал их жизни, губя тем самым в какой-то степени красоту природы, я же принципиально считал, что ловить их нельзя, я их фотографировал, не губя, и гордился тем, что, запечатленные мной на пленке, они еще некоторое время продолжают наслаждаться жизнью. Вот только это и вызывало некоторую натянутость в моем отношении к нему, и он это чувствовал, в остальном же наши мнения по самым разным вопросам удивительно совпадали. Нечасто удавалось мне встретить таких единомышленников даже среди своих близких знакомых!
Даже в том, что коллекция Максимова располагалась в ящиках старенького письменного стола, было нечто, сближающее нас. Этакое, если можно так выразиться, «кулибинство», общая почему-то черта многих наших доморощенных специалистов, умельцев. Я-то ведь тоже уже десять лет к тому времени пользовался в своей охоте одним и тем же отечественным фотоаппаратом — «Зенитом-Е», что вызывало подчас улыбку, а подчас и вполне искреннее недоумение некоторых моих знакомых фотографов, увешанных с ног до головы импортной аппаратурой и кофрами со всевозможной мудреной оптикой. Ничего не имею против хорошей аппаратуры и оптики, возражаю только против того, чтобы приобретение того и другого превращалось в предмет самоутверждения и самоцель. Фотоаппарат, объектив, любое приспособление — это ведь только средство, и не более того! Средство для главного — для поиска, фиксации и передачи другим того, что видишь ты в счастливых своих путешествиях… Пока «Зенит-Е» удовлетворял меня, как и наши объективы «Юпитер-11», «Юпитер-8», как и наш старенький диапроектор «Свет», который хотя и не автоматический, но зато никогда не отказывает, прост в обращении, и его легко починить… И все же столь скромное пристанище богатейшей коллекции Максимова — одной из самых богатых, если не самой богатой в Таджикистане, по словам Елены Михайловны Антоновой, вызвало недоумение даже у меня.
После чая мы перешли наконец к осмотру коллекции. И надо было видеть, с какой радостью, с каким истинным наслаждением Игорь Максимов выдвигал ящички, демонстрируя мне сапфир, яхонт, аметист, изумруд, червонное золото и уж не знаю какие еще драгоценности, переливающиеся на крыльях бабочек! Я-то, глядя на него, отлично понимал, что дело тут не только в изумительной красоте наколотых в ящички когда-то летавших созданий — главный интерес в том, как попали они сюда, при каких обстоятельствах, где пойманы были и когда…
— Милитейки, — ласково произносил Игорь, показывая ящик с шашечницами и перебирая, оглаживая взглядом каждую маленькую рыжевато-пятнистую бабочку. — А вот голубяночки, моя любовь, — сказал он, когда выдвинул очередной ящичек и вспыхнуло его содержимое бирюзой и сапфиром. — Прелесть, правда?
Как было не согласиться с ним, если голубянки и моя любовь. Никого не могут оставить равнодушными эти небесно-голубые, прямо-таки ангельские создания, которые действительно не приносят вреда и словно созданы для того, чтобы мы наслаждались их красотой! Как было не согласиться с ним, если его лицо прямо-таки сияло в восхищении…
Потом он показал и парусников — махаона, подалирия, солнечную гипермнестру, которую называл просто «гелиос» (что в переводе с латыни означает «солнце»), и редчайшего алексанора, несколько лет назад пойманного Стасиком (это был самый первый алексанор, пойманный в Средней Азии, до того считавшийся вымершим здесь)… Увидел я и белого сатира, не эффектного вовсе, но чрезвычайно ценного опять же из-за своей редкости и как будто бы вообще неизвестного ранее науке (один из видов, открытых именно Максимовым). В одном из ящичков бережно хранились белянки понтия глауконома, предмет особой гордости коллекционера, о которых в монографии крупнейшего специалиста по бабочкам Таджикистана Ю.Л.Щеткина написано:
«Пустынно-тропическая белянка. Типична в Северной и Восточной Африке, на юге Аравийского полуострова и на острове Мадагаскар… Обитает в лёссовых и каменистых пустынях предгорий и среднего пояса гор. На нашей территории достоверно не найдена. Грум-Гржимайло, упоминавший ее, скорее всего, ошибся».
И вот она найдена, найдена им, Игорем Максимовым, молодым строителем, любителем, найдена самостоятельно и не одна, а целая популяция в таинственном горном ущелье…
— Завтра мы туда и пойдем, — сказал Игорь. — Я почти гарантирую, что ты ее снимешь (мы уже перешли на «ты»)…
И вот наконец Аполлоны. Предмет моей Мечты. Горные бабочки, которые «встречаются локально и в небольших количествах» и «летают только в солнечную погоду».
— Вот эти «аполло» с Анзобского перевала, — указал он на несколько небольших и не очень эффектных. — А вот это… — Он выдвинул еще один ящик, и сердце мое забилось, — это Аполлониусы. С Тянь-Шаня. Хребет Каржантау, недалеко от Ташкента…
Таких я раньше не видел. В отличие от собственно Аполлонов, не очень эффектно окрашенных — красные пятна у тех были только на задних крыльях, — Аполлониусы так и пестрели в своем ярком наряде, природа словно перестала сдерживаться и щедро нанесла красное на все четыре крыла. Они были крупнее Аполлонов с Анзобского перевала, ярче, веселее их. Словно солнце оставило на их крыльях свои живые отблески. Не случайно же назвали их так: Аполлониусы!
— Тебе нравятся? — Игорь заметил мой интерес. — Да я тебе гарантирую по крайней мере сотню таких на будущий год, если сможешь выбраться на Тянь-Шань. Конец мая — начало июня, Ташкент. Может быть, я смогу поехать с тобой, а если нет — нарисую схему, скажу, как ехать и как найти.
— Неужели?!
— Да ведь это же проще простого! Вот понтия глауконома — это действительно редкость. А Аполлониусов много…
Легли спать мы уже глубокой ночью, что-то после двух, поэтому встали не слишком рано, когда солнце поднялось достаточно высоко и припекало весьма ощутимо. Вот когда я почувствовал по-настоящему, что нахожусь в Таджикистане! До этого — и в Душанбе, и даже в Варзобском ущелье — такого ощущения не было: я представлялся сам себе просто туристом, из тех, что осматривают местные достопримечательности словно даже по какой-то обязанности, чтобы убедить самого себя, а потом и своих знакомых в том, что в таком-то городе и в таком-то ущелье они определенно были.
Теперь же все было совсем по-другому. Вчерашний вечер, а вернее, половина сегодняшней ночи дала мне гораздо больше, чем два предыдущих дня. Говоря с Игорем, с Ниной (даже молчаливый Стасик вставлял иногда свое словечко!), рассматривая коллекцию, я наконец-то проникся духом здешних мест. И когда поздним утром мы все-таки вышли на улицу города Калининабада и под палящим солнцем зашагали мимо достаточно современных, но все же по-своему колоритных домов, мимо встречных пешеходов (некоторые из них по случаю рамадана были в ярких национальных одеждах), мимо цветника цинний, полыхающего розовостью, золотом и пурпуром своих лепестков, на которые в октябре-ноябре прошлого года было, по словам Игоря, целое нашествие удивительно красивых, нездешних бабочек данаида-хризипп, — я чувствовал истинное блаженство. Уже не туристом был я, а путешественником, проникающимся постепенно тем, что вокруг, открытым реальности, а не своим установкам. И жара меня не угнетала, а радовала — потому что так и должно было быть.