– Что случилось, ребе?
– Горе, мой мальчик.
Тем временем Али, взобравшись на холм и осторожно обходя обожженных огнем людей, их истерзанные тела, увидел картину пожара, съедавшего последние постройки поселения сефардов. И наконец воскликнул, разрывая мертвую тишину:
– Синагога горит!
Лоренс вздрогнул, метнулся в сторону, словно и его опалил огонь.
– Живо к синагоге! Все! – скомандовал капитан, схватив почерневший от копоти удойник. Прихрамывая на правую ногу, быстро обошел мертвого сефарда, из груди которого, сверкая на солнце, торчало древко мачете…
***
Лоренс следил украдкой за Сальватором и старался ни в чем не отставать от него: наполнял ведра морской водой, бежал с ними к святилищу, расчищал храм от горевших досок, спасая жертвенник и свитки. То же делали остальные пираты. От скорой опасной работы глаза капитана горели как в лихорадке; его светлые волосы, взъерошенные будто после многочасовой битвы, в зареве огня казались золотыми. Расчищать путь к святилищу, когда вокруг огонь, оказалось многим не под силу. И еще сложнее было поверить в чудо тем, кто навсегда разучился верить, плакать, любить.
До парохета, вышитого серебряными и шелковыми нитями с изображением некогда цветущих деревьев и львов, добрались лишь двое – Лоренс и капитан. Сальватор сорвал завесу, охваченную пламенем, и отбросил подальше от кивота. Огонь опалил руки, но капитан улыбался. Его мягкая улыбка могла бы казаться странной, кощунственной, если бы не отчаянное упорство, выдававшее искреннее желание спасти святилище – сердце синагоги. Он улыбался, словно ему нравилось, что он делает, словно в нем пробудилась давно уснувшая героическая натура. И во всех его движениях сквозила уверенность, грация, сила. Истинно лев Аравийской пустыни воплотился в человеческом обличии!..
Задыхаясь от дыма, двое выносили священный ковчег, когда рухнула мраморная колонна, обнажилась мехица, треснуло перекрытие. Лоренс упал, не чувствуя ног. Сотни, тысячи кружащихся над ним огненных искр, желтых, оседающих песчинок, обрывков папируса, похожих на крупные хлопья снега цвета червленого серебра – вот что увидел Лоренс. А потом узкий канал, по которому, как по судоходному шлюзу, уносило его вдаль, все дальше от капитана и родного поселения…
Запах благовоний, смешанный с тлением невызревшего хлеба, вернул квартирмейстера к жизни. Открыв глаза, Лоренс едва узнал, где он. Потом, силясь вспомнить что-то, различил склоненное над ним влажное, раскрасневшееся лицо капитана. Некогда белоснежная рубашка Сальватора с отложными манжетами превратилась в смоляные лохмотья, а кожаные штаны и сапоги, прежде вычищенные до блеска, были насквозь проедены дымом. Одежда самого Лоренса напоминала рубище ветхого человека.
А потом до Лоренса донеслись причитания раввина, от которых зазвенело в ушах и тяжелее стало дышать, словно на него обрушилась еще одна мраморная плита…
Увы, чуда не произошло, и синагога сгорела.
– О, горе мне, горе! – причитал раввин, обращая мольбы к небу. – За что такая кара, Боже правды моей?! За что в тесноте Ты давал нам простор? Благословен Господь, дающий хлеба. Мы все люди твои. Зачем же теперь Ты караешь нас?
Квартирмейстер с волчьей преданностью смотрел на раввина и наконец заставил себя сесть. Ноги по-прежнему отказывались повиноваться.
– А арон-кодеш, ковчег? – будто спрашивал его взгляд.
– Спасли. И часть библиотеки.
– Слава Богу.
В это время пираты с большим интересом изучали ковчег.
– Что это? Похоже на шкаф какой-то. А вдруг там золото, – переговаривались они между собой.
Арон-кодеш был сделан из красного дерева шиттах[i], два с половиной локтя была длина его и полтора локтя ширина, и полтора локтя высота. Вверху ковчега было изображение скрижалей завета с какими-то странными буквами, то ли на арамейском, то ли на мавританском языке. Во всяком случае, таких написаний никто из тех, кто взялся раскрыть ковчег, не знал, да и мало кто вообще из них умел читать. Массивная крышка никак не поддавалась, вызвав бурю проклятий и ругательств. В ход пошли ножи, мачете, приклад мушкета. Одинокая корова, уцелевшая после пожара и которую с трудом удалось изловить, теперь привязанная к столбу, мычала и, словно в такт ударам по ковчегу, била копытом удойник.