Раввин с ненавистью смотрел на пирата с кинжалом, царапавшим священное дерево, а потом будто очнулся, не выдержал, с омерзением отстранил его:
– Прочь, варвары! Оставьте святыню! Господь покарает вас и ваших детей, ваших внуков и правнуков и весь ваш богомерзкий род!
Потом упал на колени, прикрывая от нечестивцев святыню; рыдая, обхватил руками ковчег.
– Вейз мир, вейз мир, – причитал он, в священном трепете целуя крышку поруганного ковчега. – О, Гавриэл, зачем ты привел неправедных в дом?! Ведь я просил тебя никогда не делать этого!
Гавриэл, стоя на непослушных коленях, рвал на себе волосы, не в силах что-либо исправить и не смея прикоснуться к святыне и раввину. Тяжесть невыплаканных слез боли, унижения, обиды, отчаяния была ни с чем не сравнима. Ослепленный от ненависти к невидимому врагу, он уже забыл о мраморной колонне, придавившей его в синагоге.
И сказал им пророк их: «Знамением его предназначения для вас явится Ковчег, в котором вам от Господа вашего благодать и мир».
Слова Торы будто кузнечным молотом отдавались у него в ушах и в сердце…
Пираты, переглядываясь между собой, застыли в недоумении, кто-то чесал в затылке, кто-то так и стоял с раскрытым от удивления ртом; кто-то курил, пытаясь снять напряжение. Что они опять сделали не так? Почему раввин гневается и грозит им геенной огненной? Почему квартирмейстер злится? Что за странное поведение капитана? Зачем они вообще бросились в синагогу, когда и так ясно было, что она сгорит? Зачем рисковали жизнями? Ради каких-то книг? Ради какого-то странного предмета, то ли шкафа, то ли еще чего? Вот тебе и благодарность. Тумаки да ругательства боцмана, да колючий взгляд квартирмейстера...
Вдруг упало несколько капель долгожданной влаги, потом еще и еще, омочив песок цвета красного апельсина. Затем тучи, весело и живо подгоняемые свежим ветром, излили настоящий благодатный дождь, вызвав волны радости измученных огнем людей.
Лоренс беззвучно плакал, скрывая ото всех слезы, а потом, повернувшись к вдруг замершему раввину, спросил:
– А мать? Сестра?
– Бейт альмин! Они живы! – воскликнул тот и, удостоверившись, что больше никто не покушается на ковчег, рассказал, что случилось. Но, кроме капитана и Лоренса, раввина больше никто не слушал. Все радовались дождю, несмотря на то, что поселение сильно пострадало и выгорели молодые посевы. И дымился по-прежнему лес...
[i] Красная акация
***
Едва оправившись от потрясения и скоро став на ноги, благодаря настойке и чудодейственной мази Сальватора, Лоренс, никому ничего не говоря, направился к кладбищу, находившемуся на восточном побережье острова Чаяния, за грифельными горами и водопадом. Он шел, размышляя о том, что случилось, что ему обещал капитан, и что теперь делать, как найти и наказать тех, кто должен ответить за все случившееся в поселении. Он шел, вспоминая рассказ раввина, и по пути стряхивая капли дождя, осевшие в листьях папоротника.
Несколько дней назад в поселение сефардов пришли английские солдаты с королевским патентом. Солдаты, прежде наведывавшиеся в поселение, чтобы что-нибудь купить или попробовать угощения от еврейских женщин, требовали уплаты налогов и, не собрав нужной суммы, подожгли дом старейшины. Никто не предполагал такой жестокости от людей короля, среди которых были лица благородного происхождения. Не успели уйти английские солдаты, как внезапно на поселение напали мароны. Они словно выжидали момента, когда уйдут солдаты, а потом разграбили поселение, убили мужчин, способных защищаться, а женщин и детей, тех, кто не убежал, не спрятался, увели в рабство. Священника, молившегося в святилище, не тронули ни солдаты, ни мароны; увлеченный приготовлениями к богослужению раввин ничего не слышал.
Мароны заперли стариков в амбаре и подожгли. Огонь вскоре перекинулся на крышу соседнего барака, потом опалил дом родителей Лоренса. Под порывом ветра пожар стал разрастаться, неминуемо приближаясь к синагоге.
Когда мароны ушли, ребе, обеспокоенный тишиной, вышел из синагоги. А, поняв, что случилось, пытался остановить пожар, спасти запертых в амбаре людей. Но потерял много сил и времени, чтобы сломать замок…