«Авраам Габай скончался 22 таммуза 5426 года, что соответствует 26 июня 1665 года. Господь да простит его грехи. Аминь».
– Что это?
– Лучше не спрашивай, капитан. Это не моя тайна, – ответил квартирмейстер и указал на могилу с цветами. – Здесь покоится мой отец.
Видя недоумение Сальватора, Лоренс пояснил:
– Мой отец умер после того, как узнал, кем стал его сын. Он никогда бы не смирился с тем, что я – вор и убийца. Пират… Для сефарда это унизительное ремесло, подобное ремеслу проститутки. Мой отец думал, что я арендую корабль у христиан и торгую с англичанами.
– А цветки мальвы? Они же живые! Цветы?!
– Да. Моя мать приносит их сюда каждое утро, кроме субботы.
И, сказав это, больше ничего не поясняя, Лоренс направился дальше, в Дом омовения, который торжественно и скорбно возвышался над стелой гробницы.
Дом был сооружен до того, как сефарды перешли жить ближе к морю. Дверь в бейт-тахара казалась слишком узкой и маленькой. «Чтобы внести покойника, нужна другая дверь», – подумал Сальватор.
«Эль мале рехамим…» – прошептал Лоренс слова молитвы и открыл дверь.
Они вошли в Дом, ступая по выцветшим керамическим плитам, по причудливо сплетавшимся узорам каменных цветов, и минуя темную узкую сводчатую галерею, куда едва проникал солнечный свет. В зале ожидания с хорами и некогда белым, теперь уже полуразрушенным сводом было прохладно, неуютно, сыро.
Сальватор остановился, задумался. Он испытывал какое-то мистическое чувство, когда находился на кладбищах. Радость ли, удовольствие от общения с умершими, но он чувствовал тонкую, незримую сопричастность с ними, ощущал каждой частичкой тела невидимое глазу перекрестие пространств, скрещение времен. А здесь еще и незнакомое, но от того не менее желанное ожидание встречи. Вспомнились стихи Овидия: «Morte carent animae, semper priore relicta sede novis domibus vivunt habitantque receptae»[i]. Сальватор произнес их вслух и обернулся, чтобы посмотреть на квартирмейстера. Но тот исчез, словно растворился в туннели времени и пространства…
Капитан не знал, сколько простоял там, возле колонны. Вечерело, и какие-то блуждающие неясные тени собирались вокруг Дома омовения.
Вдруг за колонной мелькнуло видение в белом одеянии. Прелестное юное создание было столь хрупким, что Сальватор мог счесть его вполне бестелесным, если бы создание не проговорило:
– А, вот ты где. Я знала. Красивый и сильный. Мы обязаны тебе спасением?! Как тебя зовут?
– Сальватор, – ответил капитан, с интересом разглядывая девочку тринадцати лет с огромными серо-голубыми глазами. Ее миловидное лицо напоминало сердечко купидона, и, когда она приблизилась, еще больше вытянулось от удивления.
– Саль-ва-тор, – протянула она, будто смакуя каждую букву имени. – Спаситель.
– А тебя как зовут? Наверное, у тебя очень красивое имя.
Но девочка ничего не ответила. Она искренне, непосредственно любовалась мужчиной. И в этой ее непосредственности было еще что-то, отчего капитану захотелось коснуться ее растрепанных, похожих на мелкие змейки, волос, взять ее за руку и поцеловать маленькие нежные пальчики.
– Ада, так нельзя! – воскликнула неожиданно откуда появившаяся высокая женщина в черном траурном одеянии, разрушая прелесть и тишину чистой, восторженной встречи. Подбежала к девочке, отдернула ее от капитана, гневными словами начала воспитывать:
– Как ты можешь?! Разве я не учила тебя?! Разве не учил тебя отец и брат? А ребе? Что ты скажешь ему?
Потом, обернувшись к Сальватору, сказала с едва заметной улыбкой на красивом лице, омытом бессонными ночами:
– Простите нас, добрый человек. Я – Яффа, мать этой девочки. Обещаю, впредь она не будет докучать вам. Пойдемте с нами. Мой сын, Габриэл, просил найти вас. Он ждет у входа.
И они развернулись, чтобы покинуть Дом омовения.
И когда они шли через женский коридор, куда случайно забрел капитан, размышляя о вечном, он с интересом продолжил изучать девочку.
Ада была высока, даже очень высока для своих тринадцати лет. В ее девической хрупкости таинственным образом сквозило женское очарование, а в больших сияющих глазах отражался восторг жизни, под светом которой рождалось и ожидание всего запретного, неизведанного, что так тщательно прятала Яффа под покровом вдовства.