Тугие заросли с соцветиями, похожими на куриные лапки, и корни бругиеры, опоясывающие, подобно змеям, скользкую после дождя каменистую землю, мешали проходу людей. И они с ругательствами и песнями, не свойственными свободным колонистам, расчищали путь топорами и мачете.
– Сэр, не похоже, что они собирают хворост, – прошептал Лоренс. – Они кого-то ищут.
– Да, согласен. Ты видишь кого-то, кто смутно напоминает Монбара?
– Нет, сэр. Но, акульи потроха, уверен, каждый из них знает, что такое «плантации» дядюшки Джона.
– А что это такое?
– Малыш, если попадешься дядюшке Джону, вот тогда и узнаешь.
– Рабство, Стив, – пояснил капитан. Heu, conscientia animi gravis est servitus[i]
– Не понял, сэр. Что вы сказали?
– Не важно. Давайте лучше понаблюдаем за ними.
Их было двенадцать коренастых, жилистых, полуобнаженных мужчин, и у каждого из них на плече или на лбу, как и подобает скоту рассудительного хозяина, не мыслящего цивилизации без илотов, была печать собственника. И все же ни рабское клеймо, ни тяжелая работа на плантациях и рудниках, ни жуткие условия жизни в бараках не могли сломить дух маронов.
Расчищая пространство от зарослей и колючих кустарников, мароны радостно напевали, собирали и складывали листья и сухие ветки в форме креста. И было в их пении нечто древнее, первостихийное, что пробуждало, воскрешало глубокие чувства и желания, тонувшие за рассудительностью цивилизованного человека.
– Ты что-нибудь понимаешь, Лоренс? Как думаешь, они собираются разжечь костер или танцевать?
– Ну уж вряд ли танцевать, сэр. Я слышал, они это делают, когда хотят сжечь кого-то. У нас, в Андалусии, устраивали костры ведьм. Так вот, они складывают опашь, как на плаху, сэр.
– Похоже ты прав…
Издали послышались пронзительные крики о помощи, нараставшие по мере воодушевления маронов, раздувавших огонь. А мароны пели громче, бодрее, задавая ритм телам и призывая духов леса.
[i] А хуже рабства угрызения совести
***
Кусты бругиеры скрывали тех, кто оказался жертвой маронов. К тому же сумерки создавали причудливые очертания пещерных великанов, ведущих к огню уродливых карликов. Но вот в свете все более разгоравшегося костра за выносливыми черными мужскими спинами показался силуэт, и не ясно было, кто это: мужчина или женщина. Сумерки, свободная белая сорочка до пят, плотный мешок на голове, предназначавшийся для хранения и перевозки муки и сахара, создавали образ ведомого призрака. Рядом прыгала встревоженная белая козочка. А позади подгоняемый древками топоров плелся, едва переставляя ноги, связанный мужчина.
– Так, говорите, что ничего нет? Это мы сейчас проверим.
Человек, одетый в светлую холщовую рубаху и широкие штаны, рваные на коленях, и марон, чье лицо было высушено до черноты южным солнцем, стянули с «призрака» мешок. Тут же показалась очаровательная рыжая головка, озарившая на миг погрузившийся в сумерки лес. Рот милейшей особы, по-видимому еще совсем недавно имевшей власть над маронами, издал недовольное мычание, выразившее крайнее возмущение, за что был стянут алой лентой.
– Ба, так это же бамбина! – невольно воскликнул Малыш Стив, не сумев унять радостного трепета при виде женщины. – Интересно, у нее глаза зеленые или серые?
– Замолчи и заткни свой хвост, – злобно прошипел ему в спину Лоренс. – Какая к дьяволу разница? В костер с ней захотел? Не видишь, ведьму хотят сжечь?!
Но мароны не обратили внимания на возглас канонира. Усилившийся ветер шелестел листвой, ветвями мангровых деревьев, уводил в сторону звуки, гнал эхо вглубь леса. А костер трепетал, разгорался, жадно поглощая сухую древесину.
Женщина, с трудом избавившись от кляпа, снова закричала, призывая проклятия на весь мужской род, и успокоилась только, получив пощечину, сбившую ее с ног. Упала на спину, протяжно завыла, подбирая обнажившиеся под сорочкой, похожие на перепелиные, тонкие длинные ноги в полосатых чулках. Ее огненно-красные волосы растрепались, спутались, а ветви и корни ризофоры тянулись к ней, будто хотели схватить, укрыть от множества обступивших ее теней. Небольшие цветки-лучики кустарника при свете костра то и дело вспыхивали, отражаясь в глазах измученной, но по-прежнему упрямой женщины.