– Да ты никак суеверен, Габриэл?! Сaelum pice nigrius[i] – усмехнулся Сальватор. – Женщина – просто женщина. И если леди Джоанне понравился наш канонир, это не повод, чтобы петь отходную по нему. Но бдительность не мешает. Слушай, что скажу теперь. Я хочу освободить маронов. Если они согласятся с моим предложением, ночью покинем эту весьма гостеприимную обитель. Ты же ступай, узнай, в порядке ли наш Малыш Стив.
– А вы куда, сэр?
– Я навещу кузнеца. Попрошу его сковать мне якорную цепь, потому что никакие веревки не заставят меня пробыть здесь больше суток.
– Э, вы все шутите, а сдается мне, что скоро вместо козочки мы пожалуем к столу леди Джоанны.
Да, они шутили, а между тем Сальватор напряженно ловил стоны приговоренных рабов, тошнотворные запахи крови и раздираемой плоти.
[i] Небо смолы чернее – в переносном смысле Гиблое дело
***
За кузницей леди Джоанны было место пыток и свершения показательных казней, устраиваемых хозяйкой плантации ради потехи и в назидание непокорным слугам и рабам. Мароны, нерасторопные, неумелые, кто мог испортить мотыгу, разбить тарелку, получали обычно 50 ударов плетьми. Тот, кто не слушал или просто зевал, на весь день оставался без воды и еды. Тот, кто грубил управляющему, наказывался плетьми и на три дня заключался в кандалы. А тот, кто выказывал даже мысленно пренебрежение к баронессе, мог уже считаться заочно мертвым.
И пока леди Джоанна выбирала, как наказать своих обидчиков, Сальватор намеревался красиво уйти с плантации. То, что хозяйка не отпустит их и тех, кто стал свидетелем прилюдного унижения баронессы Голдширской, было ясно без слов. Униженная и оскорбленная женщина может сделать все, что угодно. А если это леди Джоанна, то она (по слухам) своенравна и обладает незатейливым вкусом, о чем говорили, в частности, шторы горчичного цвета, скрывавшие от любопытных рябивший глаза потолок и стены спальни…
Сальватор миновал надсмотрщиков, сказав, что хочет пить, а сам, наполнив ковш дурно пахнувшей водой из колодца, из которого обычно поили рабов, медленно, обогнув конюшню и скотный двор, направился к кузнице. Оттуда доносились протяжные, почему-то знакомые капитану звуки и стоны.
Несмотря на ранний час, в кузнице, не имевшей окон, было душно и жарко. При свете факела высокий, плотного сложения коваль с усердием выполнял привычную работу – вбивал гвозди. Но кузнец не подковы чинил, а разбивал в кровь ноги человека, прикованного к верстаку.
Увидев Сальватора, кузнец схватился за верстак и, ловко развернув его, показал мастерство во всей красе. А наказанный раб издал что-то нечленораздельное и замер, поник головой. Наверное, потерял сознание от боли.
Сальватор сжал кулаки, но заставил себя вежливо поклониться кузнецу.
– Я слышал, у леди Джоанны чудные мастеровые и теперь вижу это воочию. Мне как раз надо сковать цепь. Сможете?
– А то… Смогу. Я - Янхель. А вы кто?
– Я – Сальватор. Гефест с вами не сравниться, Янхель.
В этот момент прикованный к верстаку несчастный снова поднял голову, посмотрел на капитана единственным заплывшим глазом и, подавив стон, с недоумением cказал, будто не веря в то, что с ним произошло:
– Она решила, что я буду ее конем. Она решила, что меня надо подковать. Разве я животное, а, капитан?!
И столько боли и страдания было в его возгласе, что никто никогда бы не услышал от Малыша Стива, если бы не обстоятельства пребывания в доме гостеприимной баронессы.
– А, вот в чем дело! – воскликнул Янхель, взял раскаленные щипцы и угрожающе выставил их в сторону чужака.
Сальватор увернулся от опасности, выплеснул в коваля воду, затем запустил ковшом в голову мастерового, ворочавшего по наковальне кувалдой. Замешкавшийся ударник, почесывая ушибленный затылок, чихая от медной пайки и крицы, осевшей в волосах, пытался зайти слева.
Силы были не равны, да и шум в кузнице привлек внимание со двора.
– Уважаемый Янхель, скажу, Nondum adesse fatalem horam[i], –и с этими словами Сальватор устремился к выходу.
– Стой, проклятый раб! Я выжгу тебе метку!