– Рош ха-Шан.
– Ну я так и говорю, хашан. Хашан этих с хаимами.
– А где сейчас Мигель?
– Вон там сидит, связанный у барака, сообщает брашпиль. А мы так ждали вашего возвращения! Что прикажете делать с анкерком недоделанным?
– Позже решу. Ну, что замолчал? Что-то еще случилось в мое отсутствие?
– Нет, капитан, вроде бы нет. А что вы с ним сделаете? Он же того, право, не хотел, но так вышло. Ну пошел левыми галсами, с кем не бывает?! Ведь по согласию же…
Сальватор прищурившись посмотрел на боцмана. Слишком уж лоснившееся лицо было у Джона, как у кота, наевшегося вдоволь сметаны.
– Я попробую договориться с раввином.
– Э, нет, не выйдет, капитан. Обезьяна ничего слышать не желает, толкует нам про волю Божию. А я что девица из обители матушки Ганны[i]?! Зачем меня наставлять? Я и сам кого угодно наставить и вставить могу при случае. Вон, еще руки от долгой заводи не размокли. Это Мигель нарочно третий день сидит, ничего не делает и радуется. Мол, не слышит наставлений, мол, обезьяна отстала. А нам все кара Божия, неправедность, закон. Аж сплясать хочется пеньковую джигу.
– Значит, Мигель три дня без еды? Неужели из-за Яффы?
– Ну не совсем, капитан. Дело в том, что Хаим, эта сухопутная крыса, Яффу обижал, а Мигель за нее заступился.
– Значит, Мигель избил Хаима.
– Ну, вытянул его якорями малость, а тот, тухлый моллюск, сказал обезьяне абордажные клинки оголить, а тот камбузом правит.
– Что в итоге, Джон?
– Шакал его знает. Но зуб на бак кладу, не мутили мы шторм в трюме. И марсовый баковый вестник не читал, хоть и слабину дал.
– На глазах у всех.
– Клянусь печенью дохлой акулы, что от нас удрала, когда мы шкуру с нее снимали, никто не видел. Мачту снесло, четыре осталось.
Капитан, хоть и хотел казаться серьезным, рассмеялся. Боцман был тот еще сказочник!
– А что Яффа?
– Стравила-таки канат вдова, обойдя нашего Мигеля с подветренной стороны.
– Значит, молчит? Скверно.
– Так что делать, капитан? Развязать его, чтоб шакалы не донимали? Или море на замок ему? Ждали ж только вашего возвращения.
Сальватор наконец увидел за спинами столпившихся людей связанного пирата. Мигель трепетно относился к женщинам, а они этим пользовались, что приводило часто к нешуточным трагедиям. И снова капитану предстояло выбирать. С одной стороны, если он отпустит Мигеля, то быть большому кровопролитию между евреями и пиратами. Сефарды изначально брезгливо и косо взирали на них, чужаков. Теперь же, после конфликта между Мигелем и Хаимом, ситуация ухудшилась. Если отдать Мигеля на суд раввина, то это равнозначно росписи в собственном бессилии. Да еще, к дьяволу Морскому, этот праздник Нового года, позволявший евреям приносить Богу кровавые жертвы! А что если раввин заколет пирата как кроткого ягненка или ту козу на праздник? Лунный календарь позволит сефардам принести в дар Богу душу грешника и, желательно, не одну... Э нет, этому не бывать!
А что если история с Яффой всего лишь повод, чтобы вытеснить чужаков с острова? А если доказать, что виновен Хаим? Хаим – еврей, а евреи не допустят, чтобы пострадал свой, даже если он виноват. Хаим – еще тот волк в овечьей шкуре, иначе кто привел солдат, а потом и маронов в поселение?!
И другое беспокоило, удручало Сальватора – сестра Лоренса, ее большие серо-голубые глаза. Ада смотрела так, будто хотела что-то рассказать, но не решалась. Как добиться доверия девочки? Как не нарушить слово, данное ее брату? От подобных мыслей отвлекли крики квартирмейстера. Лоренс норовил вытрясти душу из марсового, словно бешенство снова овладело им, как тогда, несколько дней назад, когда он избивал раба леди Джоанны.
– Убью! – кричал Лоренс, нарушая тишину молитвы. – Нежить поддонная! Убью за мать, за сестру!
Потом схватил Мигеля, скрутил ему руки и повел на поводке к раввину - взывать к правосудию. Марсовый ступал, переваливаясь с ноги на ногу, как выдресированный медведь…
Моше отложил Тору и поднялся с камня. Поднялись и остальные евреи, отвлеченные от проповеди. Они все взирали на провинившегося пирата словно на дикое хищное животное.