– Самосуд безнравственен, мой мальчик, – сказал раввин, подав жест благословения. – Десять дней покаяния еще не истекли, помни об этом.
– Знаю, ребе. И тысячу раз прости мою дерзость.
Повинившись, Лоренс отступил...
Марсового снова отвели к бараку, привязали к дереву и оставили, спокойно занявшись хозяйственными делами.
[i] Бардель
***
– Проклятье на его душу! Связка вонючих костей! – ругался боцман, когда они собрались в кают-компании, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. – Да чтоб я еще раз послушался вонючую обезьяну! Не бывать тому! Да чтоб еще раз я безвольничал! Бакланья жила! И этот, анкерок, чтоб его, смиренный агнец нашелся, а этого, квартирмейстера, зашхерить пора. А этого Хаима, крысу этакую, с хашанами в пасть морского дьявола! Тысяча тупых акул и одна хромая! Капитан, да мы всухую разнесем их хашан, дайте знак только!
Пираты стали выказывать недовольство, открыто возмущаться, настаивать на скором принятии решения, что значило одно – дать им волю хозяйничать на острове, «угомонив» заносчивых евреев раз и навсегда. Покинуть остров Чаяния они не могли, поскольку нужно было закончить тимберовку, а слушать наставления еврейского учителя им было унизительно. Баковые хотели отправить Хаима на корм рыбам, да боцман помешал, не дал вершить самосуд. Хотя сам не единожды высказывался за то, чтобы «мариновать обезьян в морском рассоле». Но все же настоял на том, чтобы дождаться капитана; говорил, что Сальватор примет правильное решение. И даже если бы им помешал Лоренс, то неизвестно, на чьей стороне оказался бы мсье Жером де ла Сарра де ла Перьер, губернатор острова, если бы узнал о случившемся. Они ждали капитана, чтобы расправиться с сефардами и хорошенько проучить строптивых еврейских женщин.
– Аваст! Хватит! – громко сказал боцман, заглушая голоса недовольных. – Теперь говорит капитан.
Сальватор неспешно допил вино и, отставив пустой бокал, развернул белую кружевную салфетку. Вытерев рот, изящно сложил руки на столе. Потом оглядел разгоряченных пиратов, дрожавших от нетерпения баковых, и в его глазах отразилось штормовое море.
– Да что говорить, боцман? Это ты у нас говоришь, а я только жду и спрашиваю. Давно ли вы в таком дерьме?
– Не поняли, капитан…
– Я спрашиваю, что с тимберовкой?
– Так, тимерман тогда ж во время качки скончался, упал, латая бугеля, мать его собачья дыра, а Матиас его место занял. Вот мы и работали под его началом, как вы сказали.
– Матиас, докладывай, что с ремонтом.
Плотник насупился, отвел глаза в сторону.
– Ну, дек сняли, доски по 2 дюйма настругали, планки на палубу готовим, а с завтра еще за тимбера примемся.
– Тимбера, говоришь?
– По 8 дюймов, не меньше.
Сальватор совершенно невозмутимым голосом продолжил допрос:
– Так вы нарочно про Мигеля песнь затянули, чтоб скрыть свое разгильдяйство? Боцман, куда ты смотрел?
Кто-то из пиратов невольно хохотнул.
– Так он ж за Яффой присматривал.
– Не, за дочкой ее.
– Э, куды ему деки двигать.
Боцман побагровел, но сдержался в присутствии капитана. Успеет он еще рассчитаться с шутниками!
Капитан ударил ребром ладони по столешнице так, что со звоном подскочила посуда и разбился хрустальный бокал, стоявший на краю стола.
– В пасть Морского дьявола! Кого первого списать на берег? Вы хотите отправиться к испанцам на разбитой посудине?!
Все снова стихли, сжались. Боцман едва слышно клацал зубами на них.
– Матиас, я жду.
– Да, капитан. То дерево, что в трюмах было на продажу, размокло, и я решил его пустить в тимберовку. Что добру пропадать?! Хуже ведь, когда сухая гниль. Дерево, что здесь растет, не пригодно. И угольное масло не спасет.
– Почему?
Сальватор и сам знал ответ на вопрос. Желто-бурые пятна на лесе – действие грибка, а в море такое дерево просто рассыплется в труху.
Плотник тяжело вздохнул и посмотрел на других.
– Если бы кто-то не расходовал понапрасну порох и не выяснял отношений на судне, пробоины в днище не было бы. А то теперь и товар пропал, и леса нет. Вот так, капитан.