2
Красильников добрался до города лишь через час. Пока он шел, тундра в третий раз за этот день изменила свой облик — теперь она лежала у гор однообразно мутная. Внезапно налетевшая буря оказалась недолгой. Она нанесла снега и умчалась дальше, по улице метались последние порывы ветра. Сумерки окутывали землю и небо, побелевшее от снеговых туч. На улицах одна за другой вспыхивали лампы дневного света, мир в их сиянии становился вовсе безжизненным. Красильников познавал природу кожей и глазами, мыслью и переживанием. В часы больших переломов погоды он полностью отдавался этому странному чувству. Людям, встречавшимся с ним на улице, он иногда казался придурковатым: то мчится, не глядя под нога, то еле плетется, вперив в землю обалделые глаза, то восторженно замирает на перекрестке, задрав вверх голову. Сейчас он брел, поеживаясь в легком пальто, и уныло размышлял о неприятном задании начальника комбината. Недалеко от управления кто-то толкнул его в плечо. Он хотел выругаться, но сдержался. Перед ним стоял ухмыляющийся Бухталов, самый толстый и зловредный из заводских бухгалтеров. Этот человек знал все о всех.
— Куда мчишься? — спросил он, протягивая пухлую руку — «бифштекс с пятью сардельками», как говорили на заводе. — От судьбы не ускачешь. Значит, к нам и цех? Не хвалю.
— Не хвали, но зарплату выписывай, — ответил Красильников и попытался обойти Бухталова. Тот не дал дороги. — Пусти! — сказал Красильников с досадой. — Спешу по важному делу.
— Успеешь. Всех важных дел у тебя сегодня — поужинать в столовой. Там гуляш не переводится, а других блюд нет и не будет. Ты скажи: зачем Федору яму роешь? Правильно, кое в чем он тебе нос натянул. К производству отношения не имеет… Непорядочно, Алексей Степаныч, я тебе как другу, от души…
Красильников не ожидал от Бухталова иного понимания, для этого понадобилось бы разобраться в том, что со стороны — а может, и само по себе — было темно. Но он обругал бухгалтера сплетником и обывателем.
— Дурак ты! — сказал Бухталов с удовольствием. — Съест тебя правда, как ржа, не осилишь Федора. Ну, ну, выслуживайся, своди счеты, мое дело — сторона.
Красильников, удаляясь, сердито оглядывался на Бухталова. Тот шел важно, брюхом вперед, в его спине было что-то высокомерное и осуждающее. «Балда! — ругал себя Красильников. — Держи себя в руках. Еще не того наслышишься!» По дороге попалось двое знакомых, они раскланялись с обычной вежливостью — у него отлегло от души.
В столовой, верно, остался лишь один гуляш — правда, из свежего мяса, пора солонины еще не наступила. Красильников торопливо глотал куски пережаренной говядины и заедал их кашей. В опустевшем зале кое-где сидели опоздавшие, как и он, к обеду. Круги сужались, пути сходились в одну точку. Этой точкой был Федор Павлинович. Прохоров, бывший приятель, человек, отбивший у Красильникова жену. С ним придется налаживать дружеские взаимоотношения, организовывать совместную работу — таков лучший из вариантов, а могло выпасть и хуже. Красильников рассеянно поглядывал на соседей, покачивал головой, то подтверждая, то отвергая свои мысли… Федор сейчас в цеху. Он неистовствует — по-своему, молчаливо, внутренней яростью. Он сидит бешеный, собранный, на все вопросы мычит: «Да!», «Нет!», «Нет, говорю. Оглохли?» Впрочем, в такие минуты к нему с вопросами не лезут. Хватит, хватит рассуждать о нем! К нему надо идти. Чем скорее, тем лучше. Лучше всего — немедленно!
3
Темное небо слилось с темной землей, ветер совсем затих. Красильников спешил на промплощадку короткой дорогой — по бездорожью. Короткий путь, как это часто бывает, оказался длиннее. Каждый шаг нужно было предварительно допытывать, ногу опирать на неверный снег с опаской. Красильникову было не до осторожных шагов, он лез напролом и через десяток метров провалился в траншею, потом запутался в уложенной арматуре, после арматуры появились барьеры из шпал и бревен, за ними потянулись водоводы, штабеля рельс, бухты провода, горы кирпича, препятствие громоздилось на препятствие, — похоже, специально, чтоб испытать его терпение, всю обширную площадку превратили в гигантский, хаотически разбросанный склад. Неподалеку светили фонари асфальтированного шоссе, до которого он не добрался, торопясь. Он вслух проклинал каждый метр опрометчиво выбранного пути, это помогало, но не очень.
Ввалившись в обжиговый цех, Красильников облегченно вздохнул и тут же закашлялся. Высокий цех шумел моторами, звенел мостовыми кранами, свистел сжатым воздухом, гремел бочками с огарками, грохотал шаровыми мельницами. С мраком, клубившимся в углах, сочившимся из стен, сползавшим с черных стеклянных крыш, из последних сил боролись, не преодолевая его, десяток лампочек. Мрак составлялся из тончайшей взвеси руды, металла и угля и был похож на осевшее облако. Сладковатый на вкус, он пах серой. Кроме мрака в цехе имелось еще некоторое количество воздуха, свежему человеку его всегда не хватало. Откашлявшись, Красильников торопливо зашагал по цеху. К усталости нельзя привыкнуть, к газу и пыли привыкаешь быстро, на такие пустяки внимания тратить не стоит.
— Федор Павлинович у себя? — спросил он вышедшего навстречу мастера Лахутина.
— У себя, — ответил тот. — А ты неужто к нам? По делам или как?
— К вам, к вам! По делам, разумеется.
Красильников, не оборачиваясь, знал, что Лахутин смотрит ему вслед, пораженный и недоумевающий. «И этот ерунду вообразит! — ожесточенно размышлял Красильников. — Все они готовы черт знает что подумать, все такие!» Не здороваясь, он прошел мимо секретарши, раньше дернул дверь кабинета, потом крикнул: «Можно?» Прохоров, сидевший за столом, посмотрел на него и мотнул головой — ладно, входи, раз вошел.
В глухом, без окон, кабинете — вся конторка представляла собой деревянный ящик из двух комнат, пристроенный к стене цеха на свободном месте, — было накурено, жарко и людно. Только что закончилась вечерняя летучка — со стульев поднимались сменные инженеры, мастера и контролеры ОТК.
Прохоров был именно в том состоянии, в каком ожидал его увидеть Красильников, — напряженный, как натянутая металлическая тяга. На его столе рядом с телефонами лежал кусок диабаза, прорезанный золотистой жилкой руды.
Прохоров сказал, когда все вышли:
— Опаздываешь. Я ждал тебя после обеда.
Красильников два месяца не виделся с Прохоровым.
Тот сильно подался за это время. Он похудел и выглядел нездоровым. Золотистая щетина покрывала его щеки, подбородок и шею — издали казалось, что лицо не небрито, а грязно. Неприятности, обрушившиеся на обжигщиков, заставили и его позабыть об уходе за внешностью (раньше он выделялся среди производственников особой, подчеркнутой подтянутостью). Прохоров положил на стол сжатые в кулаки руки и, пристукивая ими по красному сукну, продолжал:
— Иван Лукьяныч еще вчера предлагал совместное совещание с тобой, но я отговорился, что занят. Я так считаю, что лучше нам без начальства и без посторонних, не правда ли?
— Кого ты считаешь посторонними? — холодно спросил Красильников. — Зови своих работников обратно, без них нам не договориться.
Прохоров взял в руки кусок диабаза, прищурясь рассматривал золотистую струйку, причудливо поблескивавшую в зеленой массе, потом негромко проговорил:
— Работники работают, зачем их отрывать? Если не хочешь личного разговора, твое, конечно, право. Тогда мне остается сказать лишь одно: все мы творим волю пославшего нас. Мне приказывают, я исполняю. Сейчас меня обязали слушаться тебя. Очень хорошо, буду слушаться! Какие у тебя распоряжения по технологии? На всякий случай предупреждаю: дальше технологии твои полномочия не идут, так мне разъяснили.
— Не передергивай, Федор, — сказал Красильников. — Я не собираюсь командовать тобой. Печи работают плохо, мне приказали помочь вам улучшить их работу. Вместе будем изыскивать пути усовершенствования технологии, вместе, Федор, иначе я не мыслю…
Прохоров швырнул тяжелый кусок руды на стол и поднялся. Красильников не любил стоя разговаривать с Прохоровым: тот возвышался над ним на целую голову. Но сидеть было еще хуже, он нехотя встал. Прохоров проговорил, бешено вглядываясь в лицо Красильникова: