— Нет, не так! — крикнул вконец разозленный Симонян. — Не об этом говорили, ясно? А о том, как тебя самого в холодной воде выкупать. И высокому покровителю твоему заодно всыпать куда следует.
Озадаченный Янсон долго смотрел вслед торопливо уходившему Симоняну.
— Интересно! — пробормотал он недоверчиво. — Очень интересно! Боюсь, что-то тут Валентин Павлович крупно недоучитывает. Це дило — навоз, придется его розжуваты!
Когда Симонян появился у проектировщиков, Седюк сразу понял, что разговор с Сильченко прошел неудачно.
— Ничего не понимаю, — мрачно признался Симонян, отводя Седюка в сторону. — Старик с ума спятил. Никакой логики нет в его поведении. Человек действует против интересов строительства, против собственных интересов, наконец…
Седюк усмехнулся.
— Логика у него есть, Арам Ваганович. Я все больше убеждаюсь: очень непростой человек наш Сильченко, куда сложнее Дебрева. Многое мы не понимаем в его поступках, но смысл в них есть.
— Вздор! — запальчиво закричал Симонян. — Нет ничего проще логики! И если человек по логике поступает, каждый его шаг понятен. Ребенок разберется, ясно?
Седюк сказал серьезно:
— Нет, не ясно! И ты не кипятись, Арам Ваганович, а выслушай один пример. Во время второго шахматного матча с Алехиным Эйве признался корреспондентам: «Я проигрываю потому, что не вижу логики в игре Алехина. Он играет неожиданно и нелепо, я не могу предугадать, что за ход он сделает в следующую минуту, и оттого не успеваю парировать этот ход». Ты понимаешь, насколько Алехин был выше Эйве, если тот даже логики его игры не понимал. Поверь, Сильченко разумнее, чем тебе кажется.
Шахматный пример не убедил Симоняна. Он пробормотал:
— Это же игра, там всякие жертвы и комбинации. А у нас строительство, тут надо работать, стены выгонять вверх, без всяких комбинаций, понимаешь?
Сильченко в это время, задумавшись, сидел за своим столом. С промплощадки уже второй раз звонили его референту, Григорьев, хорошо знавший Сильченко, отвечал: «Нет, вероятно, не приедет — очень занят». Сильченко в самом деле не поехал. Он ходил по пустому кабинету, никого не принимая, присаживался, снова вставал. Он размышлял над сообщением Симоняна. Мысли его были просты и логичны.
В известиях, принесенных Симоняном, не было, в конце концов, ничего нового. И без Симоняна было ясно, что Дебрев готовится к крупной схватке и не остановится ни перед чем, чтобы добиться в ней успеха. Меньше всего Сильченко страшился поражения в этой навязанной ему борьбе. Он боялся не за себя — слишком многое стояло за его спиной, двадцать пять лет, проведенных им в партии с марта семнадцатого, были трудовыми годами, имя его было известно каждому строителю. Он знал, что Дебрева ожидает неудача, сокрушительный провал. Сильченко страшился провала Дебрева. Он боялся потерять Дебрева.
Сильченко знал то, о чем Дебрев даже не догадывался: оба они были жизненно необходимы строительству в Ленинске. Они дополняли друг друга, а не опровергали, как казалось самому Дебреву. Без Дебрева Сильченко не сумел бы справиться со всей массой то и дело возникающих технических проблем. Энергия Дебрева, его острое чувство нового, его удивительная оперативность делали его душой всего строительства, центром, вокруг которого оно вращалось. Его не любили, его боялись, но к нему шли — только он мог решить то, что требовало немедленного и грамотного решения. Если вместо него пришлют другого главного инженера, строительство понесет невосполнимую потерю, такие, как Дебрев, встречаются не часто, Сильченко с его жизненным опытом знал это хорошо.
Но если уход Дебрева был крупной потерей, еще хуже было бы допустить, чтоб Дебрев стал начальником строительства. Он был на месте только в своей нынешней роли — главного инженера. Сильченко невесело покачал головой, представив Дебрева на своем посту. Вот уж было бы подлинное несчастье! Сознание своей необходимости немедленно тогда превратится у него в ощущение исключительности и непогрешимости. Сконцентрировав в своих руках всю полноту власти, Дебрев не поднимет, но развалит строительство. Он ничего не понимает в душах человеческих, а создают новое люди, не мертвые машины. Дебрев знает один метод воздействия на людей — палку. Под палкой люди работают, иногда и неплохо работают, это несомненно. Но творить под палкой никто не сумеет, а решение сейчас лежит в этом, в творчестве.
«И ведь все это знают, все! — озабоченно думал — Сильченко. — Один он ничего не видит и даже не понимает, что его встретит на партконференции. Разве Симонян одинок? Со всех сторон на него обрушатся».
Сильченко с тревогой думал о неизбежном конце. Растерянный, побитый Дебрев потеряет половину своего влияния на окружающих, три четверти своих способностей и своей энергии. Обстановка станет ему невыносимой, он будет рваться отсюда вон, думать не о работе, а о переводе. Он будет потерян еще задолго до официального отъезда. Допустить это невозможно, Дебрев должен остаться, остаться на своей сегодняшней должности, чего бы это ему, Сильченко, ни стоило. Самое важное это сейчас — борьба не против Дебрева, а за Дебрева. Сильченко размышлял медленно, шаг за шагом все ближе подбирался к единственно возможному выходу. Когда мысли его стали определенными и окончательными, он снял трубку и вызвал Дебрева.
— Валентин Павлович, — сказал Сильченко, — я заканчиваю доклад о ходе строительства. Картина, конечно, безобразная, терпеть это дальше нельзя. Боюсь, я в этом виноват больше, чем кто другой: слишком уж спускал руководителям наших контор. Как вы отнесетесь к тому, чтоб мы сообща поработали над этим? Вы ближе всех знаете конкретные промахи и недостатки строителей. Придется кое-кому всыпать, невзирая на чины. Как по-вашему?
— Конечно, конечно! — ответил пораженный Дебрев. — Я очень рад, что и вы, наконец, пришли к этому — ленивых и неспособных руководителей надо нещадно бить и гнать. Если разрешите, я сейчас к вам зайду, Борис Викторович.
18
Партийно-хозяйственная конференция открылась в конце октября и продолжалась три дня. На повестке дня стояли два вопроса — строительство ТЭЦ и подготовка к полярной зиме.
На конференцию, кроме членов партии с решающим голосом, было приглашено много гостей из беспартийного актива. В истории Ленинска еще не было такого многолюдного собрания. И происходило оно не в старом кинозале и не в столовой, где раньше заседали партийные и хозяйственные активы, а в новом зале еще не законченного полностью дома инженерно-технических работников.
Седюк пришел на конференцию за два часа до открытия. Ему хотелось осмотреть здание. О нем ходили разные слухи; одни восхищались красотой отделки, а другие, как Янсон, утверждали, что здание снаружи серое, внутри сероватое и восхищаться особенно нечем. Седюку новый клуб понравился. Широкие наружные двери раскрывались в просторный вестибюль. С хорошо вылепленных плафонов лился мягкий свет. Фойе кинозала и вход в него поддерживали отделанные под мрамор колонны. Высокие окна открывали вид на голую тундру, рядом со зданием рос чахлый кустарник, склоны холмиков покрывали полузанесенные снегом ягель и багульник, местами сквозь снег проступали зеленые листья брусники. Седюк прислонился к ноге бежавшего куда-то гипсового паренька, высоко поднимавшего вверх факел с вделанной в него двухсотваттной лампочкой и осмотрелся. Был странен и неправдоподобен и сам этот праздничный дом со своими колоннами, статуями, высокими полуциркульными окнами, диванами, коврами и паркетом, выросший, как он хорошо знал, за какие-нибудь полтора месяца. Было странно и неправдоподобно, что этот дом стоял, одинокий и нарядный, среди дикой, ненарушенной, угрюмой тундры, под низким, заваленным серыми тучами, навалившимся на землю небом.
Проходивший мимо Караматин подал Седюку руку.
— Правда, хорошо? — сказал он неодобрительно. Седюк удивился:
— Вам не нравится, Семен Ильич?
— Нравится, конечно, я сам подписывал проект. Но размах не по нашим сегодняшним трудностям. Делали по старому, довоенному проекту.