— А кто его знает,— говорю я.— Я по личному опыту знаю, что в большинстве случаев люди, совершая подлости, сами от этого не имели ничего хорошего, имели мало или имели неприятности. Тут какая-то психология странная работает. Скорее всего — болезнь. Или... В общем, я этого объяснить не могу.
— И не надо,— говорит Костя.— Ничего не выйдет. Возьмите, к примеру, Бычкова. Десять лет просидел в сталинских лагерях. Знаете, за что? В разговоре в компании друзей сказал, что он лично Сталина своими бы руками придушил. Кто-то донес. Дали вышку, но «помиловали» за заслуги в войне. После смерти Сталина реабилитировали. И что же? Ближайший помощник Стваржинской во всех ее гнусных делишках. А ребятишки из отдела Барского все из благополучных семей, комсомольцы... Или вы, например, вы же были сталинистом. В армии преуспели. У вас приличный пост. А я с вами могу говорить на любые темы. И уверен, что вы не продадите...
— И не так уж я преуспел,— говорю я.— И сталинистом яростным я никогда не был. И пост мой — одна видимость... А поговорить... Теперь ведь все говорят. Главное — чтобы не официально, не открыто, без групповщины...
Вызов в Особый отдел
Курсантов нашего звена начали вызывать в Особый отдел. По два-три человека. Мы не придали этому особого значения, так как такого рода вызовы выпускников были обычным делом. Все-таки летчики. В любое время можно улететь к противнику. Так что нужна тщательная проверка. Хотя, насколько нам было известно, случаи добровольного перелета к противнику никогда не происходили, «проверка» все равно производилась. Скоро я убедился в том, что под видом такой «проверки» делалось нечто совсем иное.
Меня вызвали вместе с Гизатом и Прилепиным. Произошло это так. После обеда старшина приказал нам идти в штабную землянку. Там нас ждал политрук. Политрук сказал нам, зачем нас вызывают, и выписал увольнительные записки. Мы сели в кузов машины, которая должна была ехать в город за продуктами. Спешить нам было незачем. И мы сговорились встретиться у штаба в определенное время. Прилепин соскочил в деревушке в трех километрах от города, где у него была баба, а мы с Гизатом заскочили ко мне «домой». Гизата заставили колоть дрова. А я в это время /не снимая сапог, как говорится/ занимался своим мужским делом.
В Особом отделе сидели трое — сам Восьмеркин, его помощник /молодой лейтенантишка из Москвы/ и какой-то незнакомый майор. Гизатом занялся лейтенант, Прилепиным — Восьмеркин, а мной — незнакомый майор. Мы разошлись по разным кабинетам. Мы с майором заперлись в кабинете замполита.
Костя
— Мы все время ищем некое единое, стандартное объяснение,- говорит Костя.— А его на самом деле нет. Можно объяснить каждый случай по отдельности, но нет объяснения для всех случаев такого рода. Вот возьмите, например, историю с выборами нашего шефа в Академию. А и В выступали и хвалили шефа. А хвалил потому, что это улучшает условия работы его лаборатории, а В — потому, что холуй по натуре. Он от этого даже выгоды никакой не имеет. С и Д смолчали. С смолчал потому, что испугался: шеф ему может крупно напакостить. Д смолчал потому, что презирает всю эту житейскую суетню. Так что мы можем лишь одно констатировать: люди либо промолчат, либо будут хвалить. И никто не сомневался в этом. В чем дело? А в том, что у нас у всех выработалось интуитивное понимание природы нашей системы. Мы твердо знаем, что будет то-то. А почему — объяснять это бессмысленно.