Жизнь я начал постигать не через обличение несправедливостей и углубленные размышления о сути бытия, а черт знает черезо что. Вот послали нас, например, яму копать. Работать бессмысленно. Сачкуем. Только делаем вид, что работаем. Баланду травим. Отгадайте, спрашивает взводный хохмач, что такое наивность? Это когда дочь думает, что мать целка, отвечает сам же он. А что такое сверхнаивность? Это когда мать думает, что дочь целка. Мы хохочем. А душа начинает покрываться ржавчиной больше, чем от рассказов очевидцев о кошмарах колхозной жизни. А что такое лицемерие, не унимается хохмач. Это когда теща, сожрав мясо из миски зятя, говорит ему: кушай, сынок! А что такое сверхлицемерие? Это когда зять выбросит тещу с седьмого этажа, высунется из окна и спросит ласково: куда же вы, мамочка? И такого рода пошлая и скабрезная «народная мудрость» начинает заполнять все поры твоего сознания, вытесняя из него все чистое и святое. Несколько месяцев такой жизни, и ты уже во всем видишь обман, подвох, издевательство. И не веришь уже ни во что и никому. Жизнь народа в самой его основе есть постоянное обсирание светлых идеалов и чаяний. А уж насчет коммунистических идеалов вообще смешно говорить. В самые страшные годы ничто так педантично не обсиралось, как эти идеалы.
Отраб
Часов в одиннадцать приехал сам Отраб. Его приветствовали стоя, улыбками, возгласами. Усадили на самое почетное место. Разговор принял полусерьезный государственный характер с некоторыми осторожными намеками в адрес руководства. Больше всех усердствовал Сын, демонстрируя свою преданность, и Она, демонстрируя, что ей позволено многое такое, что не позволено другим. В конце концов разговор скатился к основной проблеме нашего времени: как это могло случиться, куда глядели вы, неужели ничего не знали и т.п. Позиция Отраба меня удивила. Теперь храбрецом и умником быть просто, сказал он. А тогда? Попробовали бы вы тогда задать такие вопросики! Да они и не возникали. И дело тут не в страхе. Дух времени — известно вам такое явление? Великая революция, триумфальное шествие нового строя. Цена? А о цене не думали. Любой ценой! А разве вы сейчас сами не поете «Мы за ценой не постоим»? Всякого рода прохвосты наживались. Так их и теперь хватает. И тогда людей, охваченных искренним порывом, было больше, чем прохвостов. А сейчас разве все гладко? Действуйте! Дерзайте! Тут в разговор вмешалась Мать: зачем так шутить, люди могут всякое подумать! Не беспокойся, сказал Отраб. Они умные. Умнее нас, стариков. Вот, скажем, ты /это — к Сыну/. Собрание по поводу диссидентов у вас было? Было. А что же ты не выступил в защиту? Из комсомола выгонят? В партию не пустят? Диссертацию не дадут защитить? Не пугайся, я поддержу. Десять лет еще буду кормить. В тюрьму посадят? Пустяк. Лет пять — отличная школа жизни. Вот в том-то и дело, друзья мои. По сути дела и тогда было так же. Несколько иначе по форме, а по существу так же. Вы же все — наши, советские люди. И нет в вас внутренней уверенности, хотя и говорите вы на эти темы умно и красиво. В целом, повторяю, вы с партией. Иначе вас здесь не было бы. И партия знает это. Многое вам прощается. Партия уверена, что вы еще разберетесь во всем...
Отраб ушел в свой кабинет где-то в глубинах длинного коридора. Наступило неловкое молчание. Мы не смотрели друг другу в глаза. Тишину нарушил Друг. Крепкий мужик твой отец, сказал он Сыну. Не думал, что там могут быть такие люди. Предлагаю тост за хозяина этого дома! И вечер вошел в привычную колею.