После того, как она признала факт своего участия в проводах Диссидента, половина друзей от нее отшатнулась. Оставшаяся половина бросилась ее /ее ли?/ спасать /спасать ли?/.
— Ты должна покаяться, — брызгали они слюной. — Должна осудить своего хахаля! Ты с ним не спала? Не засирай нам мозги! На что он тебе сдался?! Пообещай, что такое больше не повторится. Напиши эту бумажку для органов. Никакого доноса тут нет. Ты же правду напишешь!
Она отказалась сделать это. И оставшиеся друзья тоже отшатнулись от нее.
— Ну и дура,— сказали они. — Сама виновата. Эгоистка! Теперь из-за нее нам будет!
О морали
Комсомольская группа исключила ее из комсомола за потерю политической бдительности, выразившуюся в..., и моральное разложение, выразившееся в... И суммировала все ее прошлые прегрешения. Молодые друзья и сослуживцы без всякой подсказки со стороны старших партийных товарищей /друзей в широком смысле слова/ провели собрание по всем правилам погромов такого рода, которым они в совершенстве были обучены в школах, техникумах, институтах. Никто не вступился в ее защиту. И вовсе не потому, что боялись чего-то, как это принято думать. Бояться каких-то высших инстанций было нечего. Ссылка на страх была прикрытием более страшного порока. Страх есть нечто все-таки человеческое и извинительное. Скрываемый же порок был бесчеловечен в принципе. Они дружно расправились с ней потому, что это отвечало их собственной натуре. Последняя и была тут самой высшей и самой темной инстанцией в этом обществе. Карательные органы вырастали сами из их натуры и реализовали ее. Ссылка на них давала им удобное средство снять с себя вину и очистить совесть. Впрочем, о какой совести тут может идти речь?!
Страх тут все же был. Но не страх наказания, а страх появления существа иной природы. Сам факт появления такого существа разоблачал возможность иного строя личности и добровольный характер всей той мерзости, в которой мы живем. Это был страх явного обнаружения в себе мерзавца и урода.
Потом, когда пройдет немного времени, и все убедятся, что происшедшее событие на самом деле ничуть не отразилось на общем ходе и стиле жизни, многие будут испытывать чувство неловкости и сожаления. Мол, погорячились. А пока институт пребывал в состоянии какого-то слепого осатанения. Даже самые трезвые и умные испытывали искренний гнев по поводу ее безрассудного поведения, заботу о судьбах коллектива, боление за интересы дела. Какого коллектива? Такого, о котором каждый из нас в кругу близких говорил как о сборище дерьма. Какого дела? Один из них, ядовитый насмешник над нашими порядками, презиравший это самое «дело», ответил на вопрос, из-за чего он волнуется, лишь ничего не выражающим: «Ну, все-таки... нельзя же так... Надо же считаться...» И никто не сказал то, что следовало сказать порядочному человеку: Люди, опомнитесь! Что вы делаете?! За что с такой ужасающей силой вы бьете своего ни в чем не повинного собрата?!
Думаете, это исключение? Нет, везде так. Я хорошо представляю, что будет в моем окружении, если в нем станет известно о моем сочинении. Каждый наш коллектив состоит из таких людей и живет по таким правилам, что он вырабатывает и сохраняет в себе механизм именно такой реакции на из ряда вон /с его точки зрения/ выходящие поступки своих членов. Вопрос «за что» тут звучит чисто риторически. За то, что когда-то наши предки убивали слишком красивых женщин, имеющих чувство собственного достоинства, как ведьм. Что поделаешь, скажут мне, такова природа этого общества. Именно об этом я и говорю: вот мы каковы по нашей сути, и не ждите от нас ничего иного.
Вот ее обвинили в моральном разложении, выразившемся... в чем? В том, что имела любовника? Но ведь он еще за год до знакомства с нею развелся со своей женой, и она развелась со своим мужем еще за три года до этого. Большинство женатых мужчин института имеют любовниц и регулярно их меняют. Большинство замужних женщин имеет любовников. Все об этом знают. Знают наперечет, кто, с кем, когда и где «живет». И никто не усматривает в этом ничего аморального. Недавно вышла книга /отрывки ее печатали в центральных газетах/, в которой с демографической точки зрения /наука!/ обосновывалась супружеская неверность,— женщин — «невест» чуть ли не в два раза больше, чем мужчин — «женихов». А тут... Не зарегистрирован брак? Но она объяснила вам, что отказалась это сделать сама, и по нашим законам и обычаям в этом нет ничего предосудительного. Так почему же... Впрочем, зачем задавать нелепые вопросы. Именно потому, что ее поведение было подлинно нравственным, вы, живущие по канонам ложной нравственности, осудили ее. После собрания друзья-комсомольцы зашли в кафе и слегка выпили /отметили событие!/. Поболтали о том-о сем. И разошлись с чистой совестью по своим делам. Комсорг группы захватил с собой одну из присутствовавших тут женщин, кстати сказать, чужую жену. Дура, сказала она об М своему случайному любовнику в его грязной кровати. Строит из себя чистенькую. Кстати, мне пора в партию вступать. Нужна характеристика. Займись этим, не затягивай.