В сознатории были и женщины. Их прежде всего использовал обслуживающий персонал и охрана. Вследствие уколов у мужчин, очевидно, наступало ослабление сексуальных потенций. И хотя встречи мужчин и женщин не запрещались, те и другие предпочитали спать, причем — в одиночку.
Еще до того, как вступил в строй комбинат, жизнь в сознатории стабилизировалась. Произошла дифференциация в среде оздоравливаемых, появилась иерархия, обозначились отношения господства-подчинения, сложились группы. Наладилась связь с Городом. Появилась водка и наркотики. Мужчины за деньги стали откупаться от уколов. Причем установилась твердая такса. В общем, стала складываться обычная наша система жизни, правда — с более трудными лагерными условиями и потому более явная.
Когда пустили комбинат, охрану вообще сняли. Корпуса оздоравливаемых превратились в дома с коммунальными квартирами. Уколы сократили, а потом отменили совсем. Люди переженились. Пошли дети.
Побеги? Бывали, но редко. Уколы делали свое дело. Уже после первого укола исчезало желание к перемене места. Хотелось одного: лишь бы не голод, не холод, не побои. К тому же сравнительно с обычными лагерями условия тут более сносные, а все воспринимали свое помещение в сознаторий как тюремное заключение. К тому же пропаганда поставлена так, что большинство было убеждено, что на воле еще хуже.
После пуска комбината все оздоравливаемые стали работать в нем. Работа всякая, но не из приятных. Люди стали поразительно быстро стареть, разрушаться и впадать в мрачную апатию. Участились странные заболевания со смертельным исходом. Ранняя инвалидность. Дети очень часто уроды и слаборазвитые.
Приезжала комиссия из центра. Хватались за голову. Плевались. Но решили, что другого выхода нет. Кому-то тут работать надо. Предложили усилить охрану всего района комбината как сверхсекретного объекта. Постепенно всю идеологическую и медицинскую мерзость, с помощью которой хотели ускоренным порядком воспитать «нового человека», выкинули. Вернулись к старым, надежным методам.
Рождение человека
Ученик берет мокрого и заплаканного мальчика, меняет рубашонку и ползунки на сухие, аккуратно завертывает в одеяла. Измученный за день ребенок засыпает сразу. Ученик бережно несет его на руках через весь город. Мальчик крепко спит, убаюканный мерным покачиванием. А Ученик шепчет ему добрые слова. Потерпи, маленький. Мы как-нибудь выкрутимся, и я заберу тебя отсюда. Я тебе буду рассказывать красивые сказки. Я тебя научу быть сильным и смелым. Спи, малыш. И прости меня за то, что пока я не могу придумать для тебя ничего другого. А холодный ветер уже срывает листья с деревьев. Приближается бесконечная зима.
Пути исповедимые
Самое замечательное время в кафе — незадолго до закрытия. Официантки и уборщицы добреют, ибо они уже выполнили и перевыполнили дневную норму «чаевых» и сами слегка накачались. О посетителях говорить не приходится. Они — в расцвете опьянения, сорят деньгами, жрут любое г...о, какое им подадут, и пьют под видом марочного коньяка невероятные смеси из водки, воды, и коричневатой жидкости, образующейся от мытья винных стаканов и бутылок. В воздухе -полумрак от дыма тысяч выкуренных и недокуренных сигарет. Пьяные крики сливаются в монотонный гул, ощущаемый, как морской прибой в приморском ресторане в душном курортном городе. Женщины начинают казаться волшебными существами, сулящими неземные наслаждения.
— Что вы уставились на этих потаскух,— говорит Четвертый /рядом с нами сидит компания из трех баб и одного мужика, который выпендривается перед ними, как наш Генсек перед руководителями братских компартий/. — Баб не видали, что ли? Конечно, в моем положении есть и неудобства. Меня, например, на все демонстрации гоняют правофланговым /проверенный/, на встречи знатных гостей — водить сотрудников и следить, чтобы не разбежались, на овощные базы и на уборку в деревню регулярно посылают. Но я к этому привык. И в этом тоже свой плюс есть. Могу рассказать, если хотите.