В преддверии рая

На третий день полетов у одного парня выпускного звена на взлете обрезал мотор. Самолет врезался в железнодорожную насыпь и сгорел. Вместе с курсантом. Примчался Чекалов. Злой. Орал на всю округу: «Я же говорил им, что это г...о давно пора на свалку! Чем они там думают, му...и, .. их мать!!» Для нас полеты отменили. Летает одно выпускное звено, причем — в две смены. Мы их обслуживаем. Гонят ребят поскорее на тот свет, мерзавцы, сказал Макаров. Им лишь бы поставить новую цифру в отчете!

Разговоры

— Скажите честно,— спрашивает Костя /от него здорово несет перегаром/, неужели и в войну то же было?

— Ты бы не торчал в таком виде на виду...

— Плевать! Они уже привыкли, что я с утра пьян.

— Войну мы делали, как и всякое дело, которое мы вообще делаем, плохо. С бессмысленными тратами. Не жалея людей и средств. Безудержное вранье и бахвальство. Кучи паразитов везде. В общем, война велась строго по советским правилам жизни. Вернее, смерти. Мы и подыхаем халтурно и с демагогией. Правда, многое удалось скрыть за счет героизма народа, терпения, жертв и выгодных природных условий.

— Героизм был?

— Конечно, как и во всяком деле с участием миллионов людей. У немцев его не меньше было. Но героизм разный бывает. Наш официальный героизм — это особая форма эксплуатации, когда человек эксплуатируется добровольно. И сверх всяких границ.

— Откуда вы такой премудрости набрались?

— Я тоже был молодым. Уйдем-ка отсюда!

Письмо из дома

Гизат получил письмо, которое взбудоражило всю школу. Собственно, не все письмо, а лишь одна фраза. Мать просила Гизата летать потише и пониже. Мы уже чувствовали себя опытными пилотягами и хохотали до слез: в авиации же, глупая баба, залог безопасности — скорость и высота! И совсем не обратили внимания на то, что отца Гизата и двух братьев уже убили, и он остался у нее последний. И на многое другое. Только Тоня стал мрачный. Он обнял Гизата, увел его в спортивный зал. Потом он прочитал нам:

Из деревни мать в письме мне пишет,
Хлеб не убран, на корню гниет.
Нету дров. И протекает крыша.
Чтоб летал пониже и потише.
Я ж один остался у нее.
Прочитал друзьям. Мол, вот житуха!
А они кривят в усмешке рот.
До чего же глупая старуха!
Не секет ни рыла и ни уха!
В авиации же все наоборот.
Чем летаешь выше и быстрее,
Тем сохранней. Знаю, это так.
А что хлеб в полях не убран преет,
А что мать одна в слезах стареет,
Это все — обычнейший пустяк.
Я пишу. Пускай народ смеется...
Что одет и сыт, смотрю кино.
А летать нескоро мне придется.
Может быть и вовсе обойдется.
На земле — надежнее оно.

Гизат взял бумажку у Тони. И простил ему его прегрешение на стрельбище. И за ужином незаметно бросил свой кусок сахара в его кружку.

А через полгода Гизат погибнет у меня на глазах. И не будет с ним рядом Тони, чтобы совершить над тем местом, где он взорвется, круг грусти и прощания.

Летай, сынок, пониже и потише.
Ты ж один остался у меня.

Разговоры

Недалеко от нашего учреждения есть приличное кафе. Кстати, там я и встретил Тоню. Днем в нем народу немного. Кафе имеет одно неудобство: путь в него проходит мимо десятка агитационных стендов, восхваляющих гений Брежнева. Костя плюется. Я не обращаю внимания,— если на такие вещи реагировать, с ума сойти можно.