Зыбка грохнулась на пол, раздался плач ребенка. Яростно крикнув помертвевшей жене: «Сволочь!» — Степан выскочил из избы.
Вассу спрятали у старой бобылки Матвеевны на окраине станицы. Возле избы Черноскутовых стал собираться народ. Заглядывали в окна и, увидев тесно прижавшихся друг к другу стариков, молча качали головой и отходили на улицу. Вскоре показался пьяный Степан. Вышел он из-за угла соседней улицы с обнаженной шашкой. Народ шарахнулся кто куда. Степан подбежал к отцовскому плетню и, взмахнув клинком, начал крошить плотно слежавшийся тальник.
Через полчаса он вяло опустился на сваленные колья и закрыл лицо руками. В избе было тихо. Любопытные казачки, прячась за углами домов, изгородью палисадников, не спускали глаз с неподвижно сидевшего Степана. Вскоре он снова вскочил на ноги, дико оглядел притаившуюся сотнями невидимых глаз улицу и, точно бешеный, начал рубить подпорки старой амбарушки. Полетели щепки, сверкнула искра, видимо, Степан ударил о толстый кузнечный гвоздь, и замшелая крыша сползла набок. Степан оторвал доску и начал часто хлестать дверь. Наконец, удары посыпались реже, Степан, видимо, ослабел. В это время, к ужасу казачек, на улице показалась Устинья. Шла она не торопясь, не спуская спокойных глаз со Степана. Казак, безотчетно взмахивая обломком доски, качнулся на предамбарье. Устинья смело подошла к нему и, обхватив с материнской нежностью голову фронтовика, притянула его к себе. Степан очнулся.
— Устиньюшка, се-стри-ца! — И надрывный, ноющий звук пронесся по улице: «ы-ы-ы!». За плетнями послышались всхлипывания, показалась на пороге избы сгорбленная горем мать, за ней, сутулясь и часто моргая красными веками, вышел отец. В тяжелый, точно звериный, вой Степана влились плачущие голоса женщин. Кто-то догадался сбегать за Вассой. Прижимая к груди ребенка, с побледневшим лицом, она торопливо бежала по улице, на миг остановилась перед Степаном и произнесла со стоном:
— Прости!
Фронтовик привлек жену к себе.
Проводив семью Черноскутовых в избу, Устинья, вытирая слезы, пошла домой.
В ту ночь она спала плохо. Беспокоила судьба Вассы и Степана. Утром, чуть свет, она направилась к избе Черноскутовых, тихо открыла дверь и, увидев сидевшую у зыбки мать Степана, остановилась у порога. Старуха со счастливой улыбкой помаячила в сторону спящих в обнимку сына со снохой и тихо шепнула Устинье:
— Наладилось.
Довольная Устинья вернулась домой, подоила корову и погнала ее через мост к выгону. Возвращаясь обратно, она заметила, как с верхней улицы выехала группа вооруженных казаков и стала спускаться к реке. Устинья прижалась к перилам моста, пропуская всадников. Впереди ехал на рыжем жеребце Сила Ведерников, за ним Поликарп и еще несколько зажиточных станичников. У каждого за плечами была винтовка. Женщина проводила их взглядом, и, когда те повернули на дорогу, ведущую к Донкам, Устинья догадалась, что отряд Силы Ведерникова решил силой отобрать у донковских мужиков покосы, которые они захватили с неделю тому назад у казаков.
«Будет свалка», — подумала она с тревогой и, вбежав в дом, стала будить Лупана. Тот проснулся и, раздумывая, долго чесал бок.
— Не с кем ехать на выручку мужиков. Евграф с Шеметом в городе. В станице не больше двух-трех фронтовиков, ну да, скажем, еще Степан. Однако попытаюсь. Кликни Назара.
Устинья бросилась бежать на Нижнюю улицу, где жил вернувшийся с фронта Назар Белостовцев.
Ехать в Донки согласился и Степан.
— Помочь мужикам надо, — седлая отцовского коня, сказал он Устинье. — Жаль, что вчера от пьяной дурости клинок затупил. Зазубрины есть, — виновато улыбнулся он.
Помолчав, Степан сказал с чувством:
— Спасибо, выручила, а то бы набедокурил, — и, подтянув подпругу седла, он легко вскочил на коня.
Лупан дал Степану винтовку Евграфа. Вскоре они все трое, проехав мост, направили коней крупной рысью. Впереди, пристроив старую пику, ехал Лупан.
Подъезжая к деревенской поскотине, они заметили большую толпу мужиков и баб, вооруженных кольями, железными вилами. У некоторых за поясом были видны топоры. Поскотина была закрыта. Со стороны дороги, у самых ворот, приподнявшись на стременах, что-то кричал толпе донковцев Сила Ведерников.
Лупан повернул коня в объезд. Степан с Назаром последовали за ним. Заехав с противоположной стороны деревни, казаки пришпорили коней и понеслись по безлюдной улице.
Заметив мчавшихся во весь карьер трех казаков, толпа шарахнулась. Раздались крики: — Обходят! Стой!
Навстречу Лупану выбежал с винтовкой солдат, вскинул ее к плечу и крикнул:
— Стой! Не то стрелять буду.
Вынырнувший из толпы Ераско подбежал к солдату и ухватился за его винтовку.
— Не видишь, что ли. Это Лупан, с ним Назар, а третьего не знаю. Наши люди, — быстро заговорил он.
Получив неожиданную помощь, донковцы осмелели.
— Ну-ко, слазь с вершины, толстопузый! — кричал какой-то мужик Силе Ведерникову. — И не думай, покос все равно не отдадим.
— Самовольничать не позволю, — кричал, не слезая с седла, Сила. — Покосы и земли еще царем нам дарованы, косить не дадим.
— Давай-ко отъезжай подальше от греха, — сказал ему подъехавший вплотную к воротам Лупан. — Не будоражь народ.
— Я с тобой еще поговорю в комитете, — погрозил ему нагайкой Ведерников.
— Отчаливай! — Степан начал открывать ворота. Обнажив шашку, он крикнул мужикам: — За мной, ребята!
Донковцы хлынули в проезд. Группа Ведерникова под напором толпы постепенно отходила от поскотины. Не спуская злобных глаз со Степана, Сила начал снимать с плеча винтовку.
— Спрячь винтовку, царский ублюдок! — яростно кричал Черноскутов.
Сила круто повернул коня к выкрикнул:
— Мякинники! Большевики!
— Колом его, кикимору!
— Старорежимник!
Ведерников поскакал от ворот. Отчаянно ругаясь, он погрозил кулаком:
— Я вам попомню, голь перекатная!
— Отчаливай!
В тот день, отстояв покосы, донковцы открыли собрание. Первым выступил Степан:
— Крестьянская беднота и трудовое казачество под руководством рабочего класса должны изгнать из комитетов приспешников буржуазии, установить Советскую власть. Это мы сделаем только при помощи партии большевиков.
Глаза 37
Евграф Истомин и Василий Шемет приехали в Марамыш поздно ночью.
Елизар с женой спали. На стук вышел незнакомый человек в кожаной тужурке и рабочих сапогах. Спросив, что им нужно, он пропустил приезжих в комнату, а сам ушел в боковушку, где жила когда-то Устинья.
Проснулся Елизар и, увидев зятя, стал торопливо одеваться.
— Не ждали. Мать, а, мать, — потряс он за плечо спящую жену. — Вставай, Евграф приехал.
Женщина поднялась с постели и всплеснула руками:
— Евграф Лупанович, вот радость-то!
Утром, за чаем, Евграф спросил тестя:
— Должно, ночью дверь нам открывал твой квартирант, Русаков?
— А вы откуда его знаете?
— Устинья говорила, — и, помолчав, Евграф продолжал: — Уж сильно она его хвалила. И в Качердыкской мы о нем слышали от дочери Степана Ростовцева.
— Спит он еще, наверное, — кивнул он на маленькую комнату. — Сейчас пойду, узнаю, встал ли.
Елизар вышел из-за стола и направился к квартиранту.
— Здесь я, здесь, уже живой, — улыбаясь с порога, Григорий Иванович подошел к гостям и поздоровался. Провел по привычке рукой по волосам и, обратившись к Евграфу, спросил: — Значит, вы и есть муж Устиньи Елизаровны?
— Так точно, а это — мой товарищ, из одной станицы, — показал он на Василия.
Шемет крепко пожал руку Русакову и внимательно посмотрел на него. Крепко сбитая фигура Русакова, простое лицо рабочего, с коротко подстриженными усами, с гладко выбритым подбородком, спокойные движения, уверенный голос располагали к нему.
— Фронтовики? — Григорий Иванович бросил беглый взгляд на георгиевские кресты батуринского зятя и на Шемета.