Он схватил шапку и в лютый мороз пешком помчался в Неменку.
В неменковской усадьбе непривычно тихо сновали люди, все разговаривали шепотом — скорбные, таинственные приметы несчастья.
По дворе при свете месяца двигались слуги, они сходились, расходились; тихому шепоту вторил скрип снега под ногами; в окнах мелькали огоньки, то гасли, то снова зажигались; тут и там раздавались вздохи.
Никем не замеченный Болеслав пересек двор и вошел в дом, где двери были распахнуты настежь, так что прямо из передней он увидел, что делается в Винцуниной спальне.
Возле стены, на которой висело черное распятие и образ Пресвятой Девы в золоченой раме, стояла маленькая кровать, и слабый отсвет свечи падал на белоснежную постель, где лежал мертвый ребенок. Руки у него были молитвенно сложены на груди, густые золотистые локоны обрамляли бледное лицо; смерть стерла с него выражение муки, и девочка кротко улыбалась, точно просила мать о последнем поцелуе. Но Винцуня не отвечала на этот зов. Прямая, застывшая от страшного горя, она стояла у кроватки, неподвижная, неживая. Взглядом, исполненным отчаяния, граничащего с безумием, она впилась в бледное личико умершей; посинелые губы Винцуни были сжаты, на щеках выступил лихорадочный румянец, а по лбу разлилась смертельная бледность. Высвободив руки из широких рукавов белой длинной кофты, она подняла к вискам дрожащие пальцы и стала машинально теребить свои золотые косы.
Мертвый ребенок и оцепенелая от горя мать, освещенные колеблющимся пламенем свечи, являли собой как бы отдельную группу, а напротив у стены, прислонясь друг к другу, стояли три служанки и время от времени содрогались от беззвучного рыдания. В соседней темной комнате мерцали мрачные лунные блики, проникающие сквозь открытое окно.
Вдруг тишину комнаты, где господствовала смерть, нарушили мужские шаги, и на пороге появился Болеслав. Впервые за много лет, впервые со дня разлуки с Винцуней он входил в этот дом, где когда-то видел ее сияющей и счастливой.
Одна из служанок подошла к Болеславу.
— Сударь, — произнесла она едва слышно, — посоветуйте, что нам делать, и помогите хозяйке. Вот уже два часа она стоит вот так, не двигаясь с места, ничего не слышит и не видит. Мы не в силах увести ее отсюда.
Болеслав медленно подошел к кроватке и остановился по другую сторону, напротив Винцуни; стеклянным отсутствующим взглядом она посмотрела на него и долго глядела, не узнавая, потом отступила на шаг и каким-то странным голосом воскликнула:
— Болеслав!
Глаза ее ожили, посинелые губы дрогнули и раскрылись.
— Боже! — проговорила она тихо и молитвенно сложила ладони. — В этот страшный час смерти моего ребенка он снова со мной… снова рядом…
Она простерла к Болеславу дрожащие руки и с громким рыданием припала к его груди. Все ее тело сотрясалось от страшного плача; она обвила руками шею Болеслава, тогда он бережно, как ребенка, поднял ее на руки, отнес и уложил на диване в углу комнаты. Потом опустился перед Винцуней на колени, спрятал ее руки в своих и тихо-тихо заговорил.
Слуги удалились, и Болеслав с Винцуней остались одни; свидетелем был лишь мертвый ребенок, лежавший под сенью распятия и со свечой в изголовье. Бледное лицо Винцуни печально выделялось в полумраке на темном фоне дивана; косы расплелись, и золотистые пряди падали на шею, плечи; Винцуня молча смотрела на своего старого друга, и из глаз ее тихо струились обильные слезы. Появление Болеслава вывело ее из мертвого оцепенения, в ее сердце ожил родник спасительных слез; из скорбного изваяния она превратилась в слабую, беззвучно рыдающую в страшном горе женщину.
Болеслав прижал ее руки к своим горячим губам.
— Пани Винцента, — произнес он тихо и проникновенно. — Разве вы не знаете, что страдания предопределены самой жизнью и наш удел на земле — страдать? Разве жизнь вам об этом еще не сказала?
— Давно сказала! — ответила Винцуня и тяжело, всей грудью вздохнула.
— Дитя ваше спит в объятиях тихой смерти; не тревожьте своим отчаянием его сон; мужественно проститесь с ним и продолжайте жить: неужели все для вас потеряно навсегда?
— Навсегда! — точно эхо повторила Винцуня.
Болеслав еще крепче сжал ее руки и еще тише заговорил. Лицо его выражало безмерную любовь, чистую, испытанную в страданиях и самопожертвовании. Он говорил долго, его голос тихим шорохом растекался по комнате и как живительный дух витал над пылающей головой несчастной. Может быть, в эту минуту Болеслав старался повлиять на Винцуню теми же словами и доводами, которыми некогда действовал пан Анджей, вернув Болеслава к жизни и излечив его от отчаяния. Быть может, для избранницы своего сердца Болеслав так же, как некогда для него пан Анджей, стал голосом совести, напоминающим о необходимости жить и мужаться, несмотря на все сокрушительные удары судьбы.