Вместо лучистой нити, которая повела Винцуню в страну воспоминаний, появилась темная тучка, и сквозь нее стала смутно прочитываться история знакомства Винцуни с Александром.
Она часто видела юношу в костеле, когда приезжала на воскресные богослужения, но никогда не выделяла его среди других и едва сумела бы сказать, как он выглядит и как его зовут. Этот красивый молодой человек интересовал ее не более, чем какой-нибудь случайный прохожий. Но однажды, — это было в первые весенние дни, — когда она направлялась вслед за теткой к костелу и уже представляла себе, как будет молиться на своем излюбленном месте у подножия алтаря, из рук у нее выскользнул молитвенник и упал на еще сырую землю. Стоявший у кладбищенской калитки юноша подбежал, проворно поднял книгу и подал ее владелице. Принимая из его рук молитвенник, Винцуня встретилась с ним взглядом и несколько секунд смотрела ему в глаза; она впервые увидела его так близко. Случай как будто ничем не замечательный, однако с Винцуней произошло что-то странное: у нее забилось сердце, задрожали руки, она поспешила уйти, но, хотя ни разу не оглянулась, еще долго чувствовала на себе пристальный взгляд юноши…
В тот день, впервые с тех пор, как Болеслав научил ее любить Бога, Винцуня плохо молилась: между нею и алтарем стояло лицо чужого, незнакомого юноши, которое она едва успела рассмотреть; оно заслоняло священника, возносившего руки к небу, оно виделось ей в дыму кадильниц. Выходя из костела, она уже искала это лицо глазами, желая и страшась его увидеть, и потом всякий раз искала его, приезжая по воскресеньям в костел, и всякий раз молитва не шла ей на ум. Она покаялась Богу в том, что считала грешным, себя самое спрашивала, что с ней, — и не умела ответить, мечтала и не понимала о чем. Любила ли она уже тогда незнакомого юношу? Нет, эта была не любовь, это был безотчетный, слепой инстинкт, одна из тех тайных внутренних сил, которые внезапно овладевают человеком, вступая в борьбу с благороднейшими силами его души.
Молодой человек навестил ее дома; с этого дня она потеряла покой, начала томиться, тосковать, редко ей бывало хорошо и весело. В глубине души девушка чувствовала себя виноватой, но в чем была ее вина, она не понимала. Она боролась с чем-то незнакомым, с каким-то призраком, который ею овладевал; не выходила к Александру даже поздороваться, когда он заезжал к ним, перестала бывать в костеле; однако же увидела его у себя в доме еще раз и в третий раз. Какое-то неведомое чувство росло в ней, временами доводя до умоисступления, о веселье она забыла совершенно, была бледна и всячески избегала своего жениха. И наконец настала эта ночь, ночь танцев, ночь головокружительного шума, она довершила остальное. В вихре вальса рука юноши обнимала Винцуню за талию, глазами он впивался в ее глаза, а слова, сливавшиеся со звуками музыки, дышали такой мечтательной страстью… И вот теперь…
Что теперь?
«Люблю!» — сказало сердце.
Девушка вздрогнула. Страшно ей стало.
«Люблю? — спросила она себя. — А тот… а тот? Добрый, сердечный друг моего детства, который был мне отцом, братом и так хочет быть моим мужем? Неужели ему нет места в моем сердце? Неужели я чудовище, неблагодарная, бесчувственная, тупая тварь?»
Так она спрашивала себя, прижимая руки к сердцу.
Нет! Нет! Ей и тот дорог, и того она любит, но совсем по-другому, не так, как прекрасного юношу со стройным станом и золотистыми кудрями. Перед тем она готова преклонить колени, а при этом вся дрожит от сладкого волнения.
С первым расстаться — грех и жалко, тяжело, а с другим — ах! — нет, нет, слишком больно!
Так как же поступить? Кого избрать?
Она прижимала руки к груди и все спрашивала себя, спрашивала…
И вот задумавшуюся девушку обступили какие-то странные видения. Как бы собственные ее сокровенные мысли явились ей во плоти и жестоко заспорили между собой, и так страшен был девушке этот спор, что грудь у нее разрывалась от боли.
У одной из явившихся ей призрачных фигур, окутанной легким белым покрывалом, лицо было ласковое, приветливое; в ее мягких золотистых волосах зеленел венок из оливковых веточек. Это была Доброта. Рядом с нею, держа ее руку, стояла Совесть, с лицом ясным, но строгим, другою рукой, поднятой к небу, она как бы напоминала о существовании Высшего Судии. На воздушных одеждах Доброты и на спокойном лике Совести играл отблеск алого пламени, — пламя источала одетая в пурпур третья фигура с огненным венцом на черных, беспорядочно разбросанных волосах; она была прекрасна собой и держала в руках охапку цветущих роз. Это была Страсть.