— Да мы и читаемъ, — грустно отвѣтилъ Абласовъ— а для класса все по казенному пдетъ, по учебникамъ, да иначе и быть не можетъ; выбора въ чтеніи у насъ нѣтъ… такъ, бурда какая-то.
«Вотъ онъ ей то же говоритъ», думалъ въ это время Борисъ: «а она ему точно больше повѣрила, чѣмъ мнѣ». И, подумавши это, онъ тотчасъ покраснѣлъ.
— Я вамъ скажу откровенно, Абласовъ, — начала Софья Николаевна — въ вашемъ тонѣ много правды и искренности; только одно мнѣ не нравится… — Она остановилась и вскинула на него глазами.
— Что же? — тихо спросилъ онъ, точно оробѣвъ.
— Въ васъ слышится какое-то затаенное недовольство; не развивайте вы въ себѣ этого, это нехорошо.
— Я васъ не совсѣмъ понимаю, — проговорилъ онъ — вы хотите сказать, что я нахожу много дурнымъ…
— Не одно это; я вотъ чего боюсь: вы останетесь съ постояннымъ протестомъ противъ того, что дѣлается вокругъ васъ.
— Не знаю-съ. Видно, это въ моемъ характерѣ; нельзя быть довольнымъ тѣмъ, что дурно. Разумѣется, я желалъ бы быть такимъ же беззаботнымъ, какъ былъ въ первомъ классѣ, да нельзя. Намъ наше начальство, да и вся наша обстановка послѣ не заплатятъ того, что они въ насъ на вѣкъ попортили, такъ поневолѣ поймешь, каково приходится жить на свѣтѣ…
Все это Абласовъ произнесъ спокойно, напирая на каждое слово. Въ его тонѣ чувствовалось сильное, глубокое убѣжденіе, какое трудно было предположить въ молодомъ маломъ.
Борисъ все смотрѣлъ на Абласова и не могъ узнать его; никогда еще онъ не говорилъ такъ много и съ такимъ одушевленіемъ. Даже Горшковъ удивленными глазами поглядывалъ на молчаливаго товарища.
— Онъ у насъ скептикъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ.
— Да, господа, — отвѣтила она: — вы что-то рано начинаете жить умомъ… Я почти увѣрена, что вы смѣетесь уже надъ многимъ… напримѣръ, надъ поэзіей…
— Помилуйте, почему же? — вскричалъ Горшковъ. — Да вотъ не дальше, какъ вчера, Борисъ читалъ намъ вслухъ «Демона» и съ такимъ чувствомъ, такъ хорошо, что мы всѣ были увлечены… Я вамъ долженъ сказать, Софья Николаевна, что онъ никогда такъ хорошо не читалъ… просто въ слезы меня ввелъ.
Софья Николаевна взглянула на Бориса. Онъ немного потупился.
— Что же это съ тобой такое было? — проговорила она.
— Не знаю, тетя, на меня какъ-то особенно дѣйствовалъ стихъ… Я никогда еще такъ не понималъ и не чувствовалъ того, что читалъ въ этотъ разъ.
— Жить начинаетъ, — замѣтилъ Абласовъ и тихо улыбнулся.
Борисъ встрѣтилъ взглядъ Софьи Николаевны, неопредѣлённый, загадочный взглядъ и смутился. Ему очень хотѣлось, чтобъ перемѣнили разговоръ.
— И я увѣрена также, — сказала она, опять обращаясь въ сторону Абласова: — что всѣмъ вамъ гораздо больше нравится Лермонтовъ, чѣмъ Пушкинъ.
— Разумѣется такъ, — вскричалъ Горшковъ: — сила-то какая! Мысль!..
— А въ Пушкинѣ-то, значитъ, и мысли нѣтъ? — возразила Софья Николаевна, смотря на Абласова.
— Этого никто не говоритъ, — промолвилъ онъ, опуская глаза.
— Вотъ вамъ Пушкинъ, — крикнулъ Горшковъ:
— Ты паясничаешь, Горшковъ, — прервалъ его Борись — точно будто во всемъ Пушкинѣ и есть только, что одна Адель?
— Какъ вамъ не стыдно, Горшковъ, — вскричала Софья Николаевна: — вы артистъ, художникъ и забываете «Бориса Годунова», «Каменнаго Гостя», «Моцарта и Сальери», «Скупаго рыцаря«?…
— Вы его не вините, — отозвался Абласовъ — онъ это такъ, онъ всѣмъ этимъ восхищается, что вы сейчасъ назвали; но, вѣдь, это все художество… хорошо, спору нѣтъ, да какъ-то мало оно за сердце хватаетъ; мы чего-то другаго ищемъ. Я дурно выражаюсь, но говорю дѣйствительно то, что въ насъ есть… Вы возьмите-ка лирическіе стихи у Пушкина, учили мы всѣ ихъ, пока доберешься до одного слова, что задѣнетъ тебя за живое… все цвѣточки, да дѣвы, да посланія, да вакханки, да пиры какіе-то.
Горшковъ привскочилъ на мѣстѣ и, останавливая рукой Абласова, — закричалъ:
— Ахъ, какой несносный Горшковъ! — воскликнула Софья Николаевна. — Да вы вспомните, когда это писано? сколько было ему лѣтъ?
— Да ужъ коли на лѣта пошло, — возразилъ Абласовъ: — такъ вотъ какой стихъ былъ у Лермонтова въ шестнадцать лѣтъ, тоже въ нѣжномъ родѣ…