Борисъ кинулся бы расцѣловать ея руки, но ихъ раздѣлялъ столъ. Онъ всталъ и подошелъ къ дивану съ той стороны, гдѣ она сидѣла.
— Тетя, — шепнулъ онъ ей: — дайте мнѣ вашу ручку, — вы ангелъ!
Она обернулась, и съ глубокой нѣжностью потрепала его по щекѣ.
— Вы, можетъ, и правы, Софья Николаевна, — проговорилъ наконецъ Абласовъ, поднимая голову: — вы все это сами по себѣ испытали, а мы какъ-то прошли мимо, значитъ въ насъ самихъ есть что-нибудь другое.
— Правда ли это? — спросила она Бориса, давая ему цѣловать свою руку и ласково смотря на него.
— Не знаю, тетя, — отвѣчалъ онъ: — я самъ не отвѣчу, кто ближе мнѣ: тотъ или другой поэтъ; но если они поэты, ихъ нельзя не любить.
— Вотъ это такъ, — сказала она и поцѣловала его въ голову.
— А я скажу, — отозвался Горшковъ: — что для меня стихъ Лермонтова — чистая музыка! Я гармонію люблю. Что за страсть! какіе переливы! Романсы только и можно писать на его слова: это я самъ испробовалъ.
— Вы много писали для пѣнія? — спросила его Софья Николаевна.
— Нѣтъ, очень мало; я больше для оркестра, да фортепіанное.
Разговоръ перешелъ на музыку. Софья Николаевна, чрезвычайно умно и деликатно затронула всѣ пункты, на которые могъ откликнуться Горшковъ. Онъ очень радъ былъ помѣняться съ ней мыслями и вкусами, потому что сейчасъ же увидѣлъ въ ней не барыню, заучившую нѣсколько десятковъ фразъ, а любительницу, съ чувствомъ и смысломъ.
Видно было, что она много слышала и во многое вдумывалась. Она не судила рѣзко; но всѣ ея вопросы и замѣчанія были оригинальны, серьезны, съ особеннымъ оттѣнкомъ тонкаго вкуса.
— Я, — сказала она, между прочимъ: — не признаю дѣленій въ музыкѣ, клѣточекъ, черезъ которыя точно и перескочить нельзя, я чувствую звуки, я слушаю мелодію — нѣмецкая она или итальянская — мнѣ все равно.
— А глубина, содержаніе? —вскричалъ Горшковъ. — Развѣ можно поставить на одну точку семигривенныя конфекты какого-нибудь маэстро Верди съ мелодіей, вотъ, напримѣръ, въ цемольной симфоніи Бетховена?
— Да я и не ставлю ихъ на одну доску, — отвѣтила она. — Итальянецъ весь въ своей музыкѣ, зачѣмъ же вы требуете отъ него глубины? Онъ не можетъ быть глубокъ, онъ поетъ о томъ, что поражаетъ его чувства…
— Оттого-то, — подхватилъ Горшковъ: — у нѣмцевъ чувства, а у итальянцевъ одна чувственность.
— Да хоть бы и чувственность, — повторила Софья Николаевна — когда это искренно, значитъ тутъ есть и смыслъ, и своя доля красоты…
— Однако, есть же, вѣдь, мѣрило, по которому мы находимъ одно высокимъ, а другое посредственнымъ?
— А развѣ я его отвергаю? — отвѣтила она улыбаясь… — Сила, глубина., вдохновенные звуки всегда будутъ велики и прекрасны, но зачѣмъ уничтожать все остальное, что живетъ и въ чемъ есть также доля хорошаго? Вы немножко всѣ теоретики, доктринеры какіе-то; это, конечно, пройдетъ.
Потомъ зашла рѣчь о Глинкѣ и русской музыкѣ. Горшковъ говорилъ долго и съ большимъ одушевленіемъ. Его тонъ и юморъ очень понравились Софьѣ Николаевнѣ.
— Да, вы русскій музыкантъ, — промолвила она: — въ васъ есть что-то такое самобытное…
— Я то же скажу, — отвѣтилъ Горшковъ — не потому люблю Глинку, что русскій..
— А потому, что онъ Глинка, — добавила Софья Николаевна.
Борисъ слушалъ ихъ, нарочно не вступая въ разговоръ; онъ находилъ особое удовольствіе слѣдитъ за выраженіемъ лица тетки, а иногда зажмуривалъ глаза и прислушивался къ звуку ея голоса.
Обернувшись въ ту сторону, гдѣ стоялъ диванъ, онъ увидѣлъ, что Маша лежитъ и спитъ…
— Посмотрите, тетя, — сказалъ онъ, тихонько вставая: — она уснула подъ наши разговоры.
Всѣ на минуту притихли.
— Ахъ, голубушка! — промолвила Софья Николаевна — ну пускай ее спитъ, не буди ее, Борисъ… Ахъ, вотъ, господа, она напомнила, что о ней нужно перетолковать. Вы не откажетесь помочь намъ? Вамъ Борисъ уже говорилъ?
Горшковъ и Абласовъ отвѣчали наклоненіемъ головы.
— Я очень буду счастливъ, — началъ Горшковъ: — чему-нибудь ее научить…
— Мы составамъ такимъ образомъ цѣлое педагогическое общество, — сказала весело Софья Николаевна: — и вы, Абласовъ, намъ поможете?
— Чѣмъ могу, — скромно отвѣтилъ онъ.
— Только вотъ что, Борисъ, надо позаботиться объ инструментѣ, вѣдь здѣсь — въ родѣ цимбалъ. Мы также можемъ играть съ вами, Горшковъ… если вамъ не очень надоѣло… разумѣется, серьезныя вещи.
— И Боря съ нами можетъ, — проговорилъ Горшковъ.
— Да развѣ ты играешь? — спросила она Бориса.
— Как же, тетя, я пилю на скрипкѣ.
— И очень солидно, — прибавилъ Горшковъ.