— Какъ это славно! такъ мы будемъ съ тобой играть дуэты.
— Да онъ и на фортепіано лѣвую руку можетъ изобразить! — вскричалъ Горшковъ. — Онъ у насъ на всѣ руки.
— Это все новыя удовольствія.
— Мнѣ бы хотѣлось послушать что-нибудь хорошенькое, — промолвилъ Борисъ, подходя къ Горшкову. — Валерьяна, у сыграй хоть на нашихъ на цимбалахъ.
— Да есть ли возможность? — спросилъ Горшковъ.
— Возможность-то есть. — И, обращаясь въ теткѣ, Борисъ тихо проговорилъ: — музыки что-то ужасно хочется.
Она отвѣчала ему глазами, что раздѣляетъ его желаніе, и пожала ему руку. Онъ весь вспыхнулъ.
— Пойдемте тише, — проговорила Софья Николаевна, опираясь на руку Бориса — пусть ее спитъ, — прибавила она, указывая на Машу.
Всѣ тихо вышли изъ диванной, и Горшковъ притворилъ за собою дверь.
Лицо Абласова было очень оживлено, точно будто разговоръ съ Софьей. Николаевной развязалъ ему языкъ и всю его натуру.
Горшковъ, проходя сзади, удержалъ его на минуту и шепнулъ:
— Что ты, Пиѳагоръ, откуда у тебя медоточивая струя полилась?.
На это Абласовъ улыбнулся и отвѣчалъ:
— Барыня больно хороша.
Горшковъ догналъ Софью Николаевну съ Борисомъ.
Онъ сѣлъ за фортепіано, открылъ крышку и обмахнулъ платкомъ пыль съ клавишъ, къ которымъ уже болѣе полгода никто не прикасался.
Дрожащій, наивный звукъ издало старое добродушное фортепіано. Этотъ звукъ, напоминая Моцартовскіе менуэты и сонаты Гайдена, напоминалъ бабушекъ въ робронахъ и пудренныхъ парикахъ…
— Какая древность! — произнесла Софья Николаевна, наклоняясь надъ фортепіано.
Горшковъ взялъ нѣсколько аккордовъ и заигралъ, заигралъ свое. Это была торжественная мелодія, но глубокая и страстная. Борисъ, слушая ее, перенесся душою къ образу отца, и ощутилъ новую грусть и новыя слезы… Онъ былъ растроганъ и весь ушелъ въ свою грусть, забылъ на мигъ то, что его окружало, забылъ и чудный голосъ, и сладкія рѣчи, и огненные глаза женщины, которая явилась послѣ смерти отца и такъ скоро, такъ всецѣло овладѣла его молодой натурой.
— Это ваше? — спросила Софья Николаевна, также тронутая, когда Горшковъ кончилъ.
— Да-съ, — отвѣчалъ онъ: — это мнѣ пришло дня три назадъ. Хочу теперь духовной музыкой заняться; я хорошенько надъ нею еще не задумывался, а такъ только, юлилъ вокругъ да около.
— Борисъ, не правда ли, какъ хорошо! — сказала Софья Николаевна, обратившись въ ту сторону, гдѣ онъ стоялъ.
Борисъ обернулся и встрѣтилъ ея взглядъ, на глазахъ его блестѣли слезы.
— Да, — чуть слышно промолвилъ онъ.
— А что бы вы спѣли что-нибудь? — проговорилъ Горшковъ: — вы, вѣдь, вѣрно поете, Софья Николаевна?
— Почему-же вы такъ увѣрены въ этомъ?
— Да у васъ голосъ такой, что должны пѣть. Вѣдь
у Бориса очень недурной тенорочекъ… коли поете, вѣрно знаете что-нибудь наизусть, дуэтъ какой-нибудь.
— Послушай, Борисъ, — сказала она: — у тебя рѣшительно открываются всѣ таланты: ты и поешь — это меня еще болѣе утѣшаетъ, чѣмъ твоя скрипка. Что бы такое спеть? не знаешь ли элегію Яковлева?
— Аранжированную Глинкой? — вмѣшался Горшковъ, — знаетъ, знаетъ!.
— Знаю, — отозвался Борисъ: — «Когда душа просилась ты»? Дельвига слова?
— Да, да, — отвѣтила Софья Николаевна.
Они начали. Горшковъ имъ акомпанировалъ.
Борисъ какъ-бы впередъ зналъ, что у Софьи Николаевны такой головъ: контральтовый, полный, страстный, съ оттѣнками ласкающей нѣжности.
Борисъ пѣлъ съ особымъ одушевленіемъ, и когда его голосъ сливался съ голосомъ Софьи Николаевны, ему все не вѣрилось, что они дѣйствительно поютъ вмѣстѣ.
Точно въ этомъ пѣніи она еще ближе подходила къ нему, и сердце его открывало ей свою затаенную исповѣдь.
Долго были они у фортепіано. Софья Николаевна спѣла нѣсколько Глинкиныхъ романсовъ, пѣла изъ «Жизни за Царя». Горшковъ игралъ по ея просьбѣ Шопена, потомъ сыгралъ andante одной ея любимой Бетховенской сонаты.
Время затянулось за полночь.
Софья Николаевна замѣтила наконецъ, что пора поужинать. Ужинали въ диванной.
Машу разбудили, она спросила наивнѣйшимъ образомъ: «который часъ», и начала кушать, поглядывая на Бориса и улыбаясь.
Послѣ ужина Софья Николаевна увела ее, простившись съ Горшковымъ и Абласовымъ.
Борису сказала она тихо, взглянувъ на него:
— Ты такой грустный сталъ; приди наверхъ проститься, я тебя такъ не отпущу спать.
Онъ улыбнулся и пожалъ ея руку.
— Ну, у тебя тетка первый сортъ! — вскричалъ Горшковъ, когда они всѣ трое пришли въ спальню. — Нѣть… Абласовъ-то какъ расходился, прошу покорно, что съ тобой сдѣлалось?