Горшкова это немного удивило; но онъ ничего не сказалъ Борису.
Вернувшись домой, Борисъ прошелъ прямо въ свою комнату.
Насталъ день литературной бесѣды.
Для этихъ собраній выбирали всегда среду, когда классы оканчивались въ четверть втораго.
Ергачевъ просмотрѣлъ сочиненіе Бориса и остался имъ доволенъ. Онъ нигдѣ не поправлялъ и сдѣлалъ только отмѣтки въ нѣкоторыхъ мѣстахъ.
Въ седьмомъ классѣ замѣтно было волненіе. Никто не приготовлялся возражать; всѣ скорѣе боялись за автора. Обыкновенно, замѣчанія дѣлали директоръ, инспекторъ и учителя; съ ними нужно было спорить и отстаивать свои мысли и выраженія. Изъ учениковъ немногіе, кто побойчѣе, осмѣливались поднимать голосъ. Очень рѣдко это были одноклассники, а кто-нибудь изъ смѣлыхъ и задорныхъ учениковъ низшихъ классовъ, изъ шестаго, пятаго и даже четвертаго.
Еще наканунѣ разнеслась вѣсть, что будетъ «бесѣда». По нѣскольку учениковъ отъ каждаго класса собирались отправиться туда; изъ маленькихъ, кого назначить инспекторъ, изъ старшихъ — по собственному желанію.
Седьмой классъ обставили приличной мебелью. По лѣвую сторону каѳедры помѣщалось два кресла; для начальства; противъ нея нѣсколько стульевъ для учителей.
Послѣ звонка, въ четверть втораго, въ седьмомъ классѣ всѣ остались на мѣстахъ.
Ергачевъ вышелъ на нѣсколько минуть.
Явились ученики изъ разныхъ классовъ. Всѣ парты были биткомъ набиты. Поднялась болтовня. Только маленькіе гимназистики, помѣстившись на окнахъ, любопытно озирались и молчали.
Не стѣсняясь чужими, Мечковскій выкидывалъ передъ публикой колѣна. На первой партѣ тихо переговаривались. Горшковъ волновался за Бориса и, для очистки совѣсти, ругалъ, на чемъ свѣтъ стоитъ, Егорку и Іонку. Абласовъ мало говорилъ; только изрѣдка посматривалъ на Телепнева.
Борисъ перелистывалъ свое сочиненіе. Онъ былъ спокоенъ. Врядъ-ли занимало его очень то, что будетъ происходить во время литературной бесѣды.
— Что, Боря, — сказалъ ему Горшковъ, заглядывая въ лицо: — будешь спорить съ учителями?
— Буду, — отвѣтилъ Борисъ разсѣянно.
— Пробери ихъ, перепендѣевъ этакихъ. Только жаль, Ергачъ-то у насъ больно плохъ: знай себѣ въ носу ковыряетъ; а на словесность-то куда ужъ не боекъ…
Абласовъ пододвинулся къ Борису и шепнулъ ему:
— Не очень ругайся… ну, ихъ… что ихъ раздразнивать.
Отворились двери.
Все притихло. Вошли три учителя: Самородскій, Коряковъ и учитель грамматики въ низшихъ классахъ, грязный, косматый, курносый, въ серебряныхъ очкахъ, съ длиннѣйшими фалдами. Въ рукахъ держалъ онъ пестрый ситцевый платокъ и табакерку. Онъ безпрестанно повертывалъ голову то вправо, то влѣво, и освобождалъ ее изъ-подъ галстуха, обмотаннаго вокругъ шеи, точно дорожный шарфъ.
Фамилія его была Геліодорскій. Бурса оставила на немъ неизгладимые слѣды въ каждомъ словѣ и движеніи. Толстыя губы, раздутость носа, и выпуклыя скулы несли также свидѣтельство его породы. Онъ падалъ ницъ предъ грамматиками Востокова и Греча, и заставлялъ учениковъ зубрить и ту и другую. Поэзія для него не существовала: выше Посланія о полъѣ стекла онъ ничего не признавалъ; билъ гимназистовъ линейкой за слово русская грамматика, какъ за величайшее вольнодумство, и свято вѣрилъ, что слогъ бываетъ образцовый и подлый… Знаки препинанія, грамматическій разборъ, подлежащія и сказуемыя были для него священнымъ культомъ. Говорилъ онъ красно, съ какимъ-то завываньемъ, причмокивая губами и ероша волосы. Къ ученикамъ старшихъ классовъ Геліодорскій питалъ затаенную, но жгучую ненависть. Во-первыхъ, онъ зналъ, что они смѣются надъ нимъ жестоко, даже подучаютъ маленькихъ рисовать на него карикатуры, пришпиливать къ фалдамъ бумажки и никогда ему не кланяются. Во-вторыхъ, онъ зналъ, что съ четвертаго класса начинается словесная ересь, слабое преподаваніе Ергачева, начинаются богохульные толки о безполезности риторики Кошанскаго, отвергается глубина хрій, синекдохъ, метонимій, единоокончаній, умолчаній, единоначатій и прочихъ плодовъ словеснаго вертограда. Мало того: тамъ начиналось писаніе сочиненій въ возмутительномъ духѣ. Тэмы выбирали себѣ сами ученики; ни размышленій о величіи природы, ни описаній восхода солнца, кораблекрушенія, сельской тишины и вечерней зари — ничего этого не задавалось къ ужасу г. Геліодорскаго; тамъ же читались: Гоголь, Пушкинъ, Лермонтовъ, «Отечественный Записки», неуважающія Греча и Булгарина; тамъ впивали въ себя ядъ Бѣлинскаго! тамъ съ хохотомъ издѣвались надъ Херасковымъ и Сумароковым! Г. Геліодорскій лѣтъ уже пятнадцать въ гимназіи — и весь седьмой классъ его бывшіе ученики. Каждый разъ появляется онъ на бесѣдѣ и на экзаменѣ словесности. И злорадно улыбается курносый педагогъ, какъ и въ этотъ разъ улыбался онъ, приготовляясь зарѣзать мальчишку, проникнутаго ересью седмиклащины.