Борисъ ничего не отвѣтилъ. Онъ весь вспыхнулъ отъ внезапнаго взрыва внутренней борьбы.
— Что я тебѣ сдѣлала? — начала она опять, почти со слезами: — развѣ я заслуживаю такой скрытности, развѣ ты не можешь придти и сказать мнѣ все, все? Зачѣмъ ты мучишь и себя и меня?…
— Да, — вдругъ прервалъ ее Борисъ, и опустился на диванъ. — Вы правду сказали… намъ нельзя жить вмѣстѣ. Зачѣмъ вы меня спрашиваете, что со мной дѣлается? вы это видите, вы это знаете… Я не могу оставаться въ этомъ домѣ… я задыхаюсь. Вы что думаете, я капризничаю… послѣ того вечера, что я…
И онъ смолкъ. Ему также было трудно сказать рѣшительное слово.
Она сѣла подлѣ него на диванъ.
— Ничего я не думаю… не обвиняю тебя ни въ чемъ… я хочу только знать, отчего ты страдаешь?
— Какъ отчего? — почти вскрикнулъ Борисъ. — Я васъ люблю… я говорилъ вамъ это… Боже мой!…
Онъ всталъ и ушелъ въ другой уголъ.
Она сидѣла на диванѣ, опустивъ голову.
— Ты меня любишь? — промолвила она тихо… — ну, и люби.
— Люби… — повторилъ онъ ѣдкимъ звукомъ… — Люби, говорите вы. — Онъ опять очутился передъ ней. — Но вѣдь я не двухлѣтній, за что же вы меня мучите?…
Вы позволили любить васъ… и тѣшитесь мной, какъ куклой!… Я знаю, что я негодяй, что я скверный мальчишка… такъ вы бы прогнали меня, мнѣ легче бы было; а зачѣмъ же вы меня дразнили; вѣдь у меня силъ больше нѣтъ… Довольно мнѣ краснѣть, плакать, мучиться… это гадко, это отвратительно… знаю, но вѣдь отъ этого легче не станетъ! вы видите, что я не мaльчишкa… Я вамъ прямо говорю: нельзя намъ такъ жить… въ этомъ домѣ.
Онъ проговорилъ это, стоя и смотря на нее твердымъ, почти суровымъ взглядомъ; слова звучали гордо; въ нихъ не было слезъ; въ нихъ была сила, новая сила, неизвѣстная еще самому Борису.
— Чего же ты требуешь? — прервала его она. — Дитя, ты не знаешь, что говоришь; я тебя дразнила? Чѣмъ, когда?… — Она приподнялась… — Я тебя любила, какъ брата… твоя… страсть ко мнѣ… поразила меня… не теперь… я это не скрываю… но что же мнѣ оставалось дѣлать?. Я хотѣла тихой лаской смягчить тебя, — я жалѣла тебя, Боря.
— Я не хочу жалости! — почти съ гнѣвомъ вскрикнулъ онъ.
— Я не вѣрила вполнѣ… что ты меня такъ любишь… — промолвила она… — Я и не хотѣла этому вѣрить…
— А теперь вы вѣрите? — спросилъ онъ громко.
Онъ взялъ ее за обѣ руки и посадилъ опять на диванъ.
— Я вѣрю, — проговорила она…
— Вы вѣрите, — вскричалъ онъ… — что же мнѣ вамъ больше говорить?. — Онъ упалъ передъ ней на колѣни… — Не жалѣйте меня, не утѣшайте… ради Создателя… скажите мнѣ, чтобъ я ушелъ вонъ, но не ласкайте, какъ мальчика, если вы не любите меня такъ, какъ я васъ люблю…
Слезы уже дрожали въ этихъ звукахъ. Онъ не глядѣлъ на нее. Онъ пряталъ голову въ ея колѣнахъ. Она сидѣла тихо, не двигаясь. На глазахъ ея были двѣ крупныя слезы…
— Нѣтъ, я не могу… — вырвалось у него. Онъ поднялъ голову. Все лицо его вдругъ поблѣднѣло… Точно въ одну минуту назойливое, ѣдкое страданіе переполнило его… — Я не могу васъ не любить… Куда я отъ васъ уйду!… Я не хочу никуда идти!… я хочу васъ любить!…
Онъ повелѣвалъ и просилъ пощады, плакалъ, и отдавался страсти, которую уже ничто не сдерживало; съ жестомъ истиннаго отчаянія заложилъ онъ руки за голову и бросился цѣловать ея колѣна.
Софья Николаевна вся дрожала. Ни одного звука не промолвила она. Ей нечего было говорить… Она его любила…
Какъ сказалась любовь Софьи Николаевны? Въ первые дни, она была точно въ туманѣ. Ее поразила страсть мальчика, этого Бори, котораго она думала смирить тихими ласками сестры. Потомъ чувство такъ сильно и быстро овладѣло ею, что ея некогда было думать, нельзя было больше сдержать Бориса. На нее обаятельно, неотразимо дѣйствовала свѣжесть, искренность всѣхъ проявленій юношеской страсти. Нельзя ей было не отдаться этому потоку. Въ ней также играли молодыя силы, жажда любви горѣла въ ней. Замужество оставило ее неудовлетворительное порываніе, отношенія къ покойному мужу были слишкомъ исключительны; они заключали въ себѣ много самоотверженія и свѣтлой дружбы; но любви не было въ нихъ. Чувство Софьи Николаевны къ Борису было не одна жалость, не одно умиленіе надъ бѣднымъ мальчикомъ, не награда только за его душевную борьбу и горечь, а свой, самобытный, горячій порывъ. Поэзія юности заразительна. Нужно было не имѣть ни капли крови въ жилахъ, ни одного нерва, способнаго принять впечатлѣніе, — заморозить себя и заставить стучать сердце по своему приказу, чтобъ оставаться спокойной, твердой, холодной около свѣжаго, нетронутаго, только-что распустившагося сердца, въ которомъ любовь ключомъ бьетъ и охватываетъ васъ своей первобытной правдой и простотой.