— Скверный Воскресенскій! — кричалъ онъ взъерошенному гимназисту, въ оборванномъ сюртукѣ: — скверный Воскресенскій, сынъ столь-же сквернаго секретаришки… иди, сюда, вотъ сюда, вперед!..
Воскресенскій, покачивая головой и ухмыляясь, вышелъ почти на средину класса.
— И ухмыляется! ухмыляется вдобавокъ!.. Посѣдѣлъ отъ мерзостей и дебоширрсва!.. Какъ ты проводилъ Святую недѣлю? а?
— Никакъ-съ, — отвѣчалъ Воскресенскій съ шутовской рожей.
Вся сборная засмѣялась.
— Никакъ?.. Стой-же здѣсь столбомъ до звонка!.. Кто въ орлянку игралъ подъ Егорьевской башней? Кто дрался съ семинаристами при выходѣ изъ церкви Варвары Великомученицы?..
— Не я-съ, — промычалъ Воскресенскій…
— Замолчи, скверный секретаришка! Воробьевскій! явись сюда; что-жь деньги за слушаніе лекціи, а?
Выѣхалъ впередъ крошечный гимназистъ съ огромнѣйшей сплюснутой вдоль головой, въ какихъ-то невозможныхъ панталонахъ по щиколку.
— Маменька принесутъ-съ, прошепталъ онъ: — мнѣ въ руки денегъ не даютъ-съ.
— Маменьки твоей я не хочу знать; вотъ она бы лучше штаны тебѣ заштопала! Будешь исключенъ и обратишься въ невѣжество! завтра чтобъ были деньги.
— Маменька принесутъ-съ, — пропищалъ опять гимназистъ и исчезъ между партами.
На Егора Пантелѣича начинало находить шутливое настроеніе.
— Трусовъ! — крикнулъ онъ.
Съ одной изъ заднихъ партъ поднялся сутуловатый, черноватый гимназистъ, съ купеческимъ лицомъ.
— У твоего отца есть пароходъ?
— Есть-съ, — отвѣчалъ уныло Трусовъ, точно ему ужасно было жалко, что у его отца есть пароходъ.
— Кильдіаровъ! — крикнулъ Егоръ Пантелѣичъ и улыбнулся.
Всталъ толстый гимназистъ, съ угрями, взъерошенный, съ приподнятымъ вверхъ правымъ плечомъ и масляной улыбкой.
— Трусовъ, — провозгласилъ опять Егоръ Пантелѣичъ… — посади Кильдіарова на пароходъ и свези ты его внизъ по Волгѣ, въ Казань, онъ собирается въ студенты!
Кильдіаровъ тупо усмѣхнулся; а вся сборная громко захохотала.
— Да, въ студенты его!… А то вотъ мы ждемъ ревизора… Такое пугало показать нельзя… Который ты годъ сидишь въ первомъ классѣ?
— Седьмой-съ, — отвѣтилъ Кильдіаровъ и чуть не прыснулъ.
— Ну, кончилъ курсъ! Садись, братъ, на пароходъ! Трусовъ, свези его даромъ, по долгу дружбы свези даромъ.
И Егоръ Пантелѣичъ, очень довольный эфектомъ сцены, заходилъ по сборной.
Вдругъ онъ остановился, вынулъ платокъ, растопыривъ ноги, расправилъ платокъ въ видѣ паруса, и рябая его физіономія заиграла. Онъ видимо собрался чихнуть; но точно нарочно сдерживалъ этотъ актъ, предвкушая наслажденіе, сопровождающее его. Всѣ ученики знали, что произойдетъ чиханіе, и приготовились отвѣчать громкимъ шарканьемъ. Наконецъ, передернувъ носъ и ротъ на разные фасоны, инспекторъ разразился громчайшимъ, трескучимъ звукомъ. Зашаркала сотня ногъ. Егоръ Пантелѣичъ снисходительно раскланялся и начальнически прошепталъ:
— Благодарствуйте!
Послѣ чиха, его лицо надолго удерживало благороднодовольное выраженіе. Но на этотъ разъ, онъ тотчасъ же нахмурился и круто повернулся на одномъ мѣстѣ. Онъ вспомнилъ что-то и скорыми шагами пошелъ изъ сборной. Всѣ ученики прочли на его лбу, что онъ отправился кого-нибудь распекать.
Только-что онъ скрылся, поднялся крикъ, болтовня. Воскресенскій, подбѣжавъ къ доскѣ, однимъ взмахомъ изобразилъ на ней мѣломъ неправильный кругъ; а потомъ истыкалъ его точками. Всѣ захохотали. Это былъ портретъ Егора Пантелѣича.
А, между тѣмъ, Егоръ Пантелѣичъ направился, по корридору, въ седьмой классъ. Тамъ тоже было шумное вѣче. Кричалъ, разумѣется, Горшковъ. Онъ потѣшалъ братію разсказомъ о томъ, какъ два семинариста купили на общій счетъ колбасу и ухитрялись половчѣе надуть одинъ другаго.
— Вотъ, братцы, — разсказывалъ онъ, когда Егоръ Пантелѣичъ былъ уже около двери: — одинъ-то Вертоградскій и говоритъ Виноградскому: ты принеси-ка водочки да уксусу захвати, а я, говоритъ, тѣмъ временемъ облуплю колбасу и на кусочки ее нарѣжу. А Виноградскій былъ паренъ тоже не промахъ…
— Что жъ Виноградскій? — вопросилъ громогласно Егоръ Пантелѣичъ, становясь посреди класса.
Горшковъ спустился съ парты, на которой сидѣлъ, и бойко отвѣчалъ: