— А теперь? — робко спросилъ Борисъ.
— Съ нѣкотораго времени я начала чувствовать свою вину… Я не должна бы тебѣ этого говорить; но я ничего отъ тебя скрыть не могу… И знаешь, это не угрызеніе совѣсти; мнѣ просто жалко тебя, милый мой. — Она взяла его за руку. — Я ужасно счастлива; но я самой себѣ дѣлаюсь противна, когда чувствую, что ты долженъ принадлежать только мнѣ, что безъ тебя не соглашусь прожить одного дня… Этотъ эгоизмъ овладѣваетъ мной сильнѣй и сильнѣй…
— Это любовь, — проговорилъ онъ.
— Вотъ видишь, даже здѣсь, у могилы… я говорю только о себѣ… и что я говорю?… Все у меня такія грѣшныя, мятежныя страсти… За то я недолго проживу, — вдругъ сказала она…
— Какъ? — вырвалось у Бориса.
— Я всегда въ это вѣрила… Да и къ чему долгая жизнь?… Мнѣ такъ хорошо съ тобой… лучше того, какъ мы проживаемъ вотъ еще мѣсяца два, — не будетъ никогда. За что-же меня награждать долгимъ счастіемъ?… Довольно съ меня…
— А Маша?
— Маша… вотъ тебѣ доказательство, что я не люблю ее такъ, какъ отецъ твой просилъ…
— Полно, радость моя! — вскричалъ Борисъ, лаская ее… — что ты на себя напускаешь… Куда мы безъ тебя дѣнемся… А вотъ приведемъ послѣ-завтра сюда Машу и Мироновну… И намъ будетъ хороню…
Они еще разъ помолились. На возвратномъ пути Софья Николаевна повеселѣла. Борисъ съ удивленіемъ сталъ замѣчать, что у ней все чаще и чаще стало появляться грустное настроеніе. Правда, оно продолжалось всегда нѣсколько минутъ, и потомъ Софья Николаевна все забывала, становилась такой-же молодой и радостной, какъ въ первые дни любви. Ему было неловко и тяжело въ такія минуты; онъ точно слушалъ другую женщину, точно чуялъ какое-то приближающееся страданіе; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ находилъ въ себѣ живую силу и не отдавался тревогѣ, а напротивъ, смягчалъ и успокаивалъ ее. Такой избытокъ счастья и упованій переполнялъ сердце Бориса, что онъ одной лаской, однимъ словомъ, вырвавшимся изъ груди, возстановлялъ гармонію. И ему это даже было пріятно; онъ чувствовалъ, что Софья Николаевна нуждается, въ эти минуты, въ обновленіи, въ поддержкѣ.
Вечеръ былъ такъ хорошъ, что съ кладбища они не пошли прямо домой, а обогнули весь городъ. Вернувшись домой, имъ захотѣлось доставить удовольствіе Машѣ, и всѣ трое еще разъ отправились гулять на бульваръ около стѣнъ кремля. Маша были въ полномъ восхищеніи.
Переѣздъ въ Липки назначенъ былъ черезъ два дня, въ субботу. Маша всего больше была рада деревнѣ. Она цѣлый день возилась съ Мироновной; по нѣскольку разъ перекладывала свои платья, воротнички, книги, тетрадки. Ее очень пнтересовало то, въ какомъ экипажѣ поѣдетъ она. Въ карелѣ ей ужасно не хотѣлось. Борисъ позволилъ ей ѣхать въ фаэтонѣ.
Въ субботу, послѣ обѣда, отправились Телепневы въ двухъ экипажахъ: впередъ Борисъ съ Софьей Николаевной, въ двумѣстной маленькой каретѣ, сзади Маша съ Мироновной въ коляскѣ. Утромъ отправлены были люди съ кухней, мебелью, сундуками, на подводахъ…
Дорога сперва шла полями, мимо маленькаго подгороднаго хутора. За этимъ хуторомъ начинался изволокъ не очень крутой, окаймленный справа и слѣва орѣшникомъ. Лошади бойко бѣжали; пыли почти не было; утромъ шелъ дождикъ. Борисъ и Софья Николаевна глядѣли по сторонамъ въ открытыя окна, оглядывались на Машу, махали ей платкомъ и радостно улыбались. Имъ было очень легко. Не хотѣлось говорить; а на душѣ чувствовали они полноту, силу, наслажденіе своей молодостью, любовью, воздухомъ, запахомъ полей, всѣмъ, всѣмъ…
Поглядятъ-поглядятъ въ окно, опустятся въ глубь кареты, взглянуть другъ другу прямо въ глаза и улыбнутся…
— Милый, — шепнетъ она, и поцѣлуетъ его…
А потомъ опять впивали въ себя воздухъ, смотрѣли на зеленые кусты и рѣпейники и одинокія елки… и сладко молчали…
Въѣхали въ лѣсъ; дорога пошла дурная; колеи, выбоины, корни — ежеминутно качали карету изъ стороны въ сторону. Они велѣли остановиться и вышли. Карета поѣхала впередъ шагомъ. Маша выскочила изъ коляски и подбѣжала къ нимъ. Она была въ полномъ восхищеніи. Мироновна, въ шелковомъ головномъ платкѣ и темномъ шерстяномъ салопѣ, съ узелкомъ въ рукахъ, тихонько шла позади. Маша побѣжала по кустамъ, увлекая за собой брата и тетку. Они перекликались, рвали ландыши и желтые позвонки, срывали вѣтки; Борисъ бѣгаль взапуски съ Машей, ловилъ ее, пугалъ… Больше получаса шли они такимъ путемъ по лѣсу вдоль дороги. Борису припоминались былыя времена, когда, при жизни дѣдушки, совершалось путешествіе въ деревню. Посадятъ, бывало, его противъ бабушки: душно ему въ каретѣ, полинялый сафьянъ разгорится на солнцѣ, запахъ отъ него такой непріятный; въ лѣсу хочется выпрыгнуть, — не пускаютъ… сиди и гляди, какъ мелькаютъ передъ глазами веселые кустики и яркіе полевые цвѣтки. А дворня отправлялась цѣлой ордой, чуть-ли не на десяти телегахъ. На одной всегда помѣщали письменный столъ, изъ кабинета дѣдушки, и торчалъ онъ своими четырьмя ногами вверхъ. На кухонной телегѣ засѣдалъ пузатый Михайло Ивановъ, съ жирнымъ, поварскимъ лицомъ. Горничныя въ затрапезныхъ платьяхъ, взобравшись на возы, хихикали оттуда на остроты кого-нибудь изъ лакеевъ. Дворецкій шелъ всегда пѣшкомъ. Ему поручалось нести въ салфеткѣ часы изъ кабинета.