Науки не было; не было даже ученья; было хожденіе въ классы и наборъ учебныхъ книгъ. Исторія представлялась въ видѣ Смарагдова, въ бѣлой оберткѣ, словесность — маленькая книжка въ сѣрой бумажкѣ, физика — толстая книга въ корешкѣ бураго цвѣта… больше ничего не поднималось въ представленіяхъ большинства гимназистовъ.
Лучшіе, какъ Борисъ, сознавали, что этого слишкомъ мало; дополняли чтеніемъ того, что было подъ рукой, но въ учителяхъ поддержки не имѣли. Выпроситъ, бывало, Борисъ книгу изъ библіотеки — дадутъ; но толковать о прочитанномъ не съ кѣмъ: учитель слишкомъ лѣнивъ, или слишкомъ грубъ для этого.
Оставалось одно отрывочное, мало-осмысленное чтеніе. Все проглатывалось съ одинаковой жаждой: и «Вѣчный Жидъ», и «Космосъ», и «Исторія» Соловьева, и «Мусташъ» Поль-де-Кока.
А если и были у учителей попытки развить учениковъ, дать имъ что-нибудь больше учебниковъ — это не удавалось — или по лѣни, или по неумѣнью.
Нѣмецъ вздумалъ было въ 6-мъ классѣ читать исторію литературы, да только насмѣшилъ компанію. Всѣ біографіи писателей и поэтовъ оказались у него на одинъ фасонъ. Каждый изъ нихъ былъ пылкій юноша, каждаго заставляли заниматься богословіемъ, но пылкій юноша обращался къ поэзіи. На Лессингѣ нѣмецъ сѣлъ и прозванъ былъ пылкимъ юношей.
Въ 7-мъ классѣ началось дотягиваніе, лѣнивое повтореніе задовъ, а новое шло черезъ пень-колоду. Всѣ уже присмотрѣлись другъ къ другу, и никто ничего порядочнаго отъ учителей не ждалъ. Знали, что Ардальонъ Захарычъ ни аза не смыслитъ въ математикѣ, что Коряковъ скотина и тупица, что нѣмецъ и французъ глупы, что латинскаго учителя интересуетъ черемисскій языкъ — и больше ничего, и что словесникъ Ергачевъ не можетъ написать складно двухъ строкъ.
А до университета оставалось нѣсколько мѣсяцевъ.
Оттого-то и жалко было Борису семи учебныхъ лѣтъ.
Въ немъ не сказывалось никакой рѣзкой наклонности къ одному предмету, къ одному занятію. Всего слабѣе былъ онъ въ математикѣ. Всего больше интересовался исторіей, и много историческихъ романовъ перечиталъ еще въ первыхъ классахъ. Съ пятаго класса онъ считался лучшимъ словесникомъ. Слава эта далась ему очень дешево. Борисъ писалъ сочиненія пограмотнѣе и посамобытнѣе упражненій товарищей, преспокойно переводившихъ описанія дикихъ звѣрей Бюффона и восходъ солнца Руссо изъ хрестоматіи Ноэля и Де Ляпляса.
Послѣдніе два года Борисъ былъ поглощенъ домашнимъ міромъ, читалъ меньше, и не могъ отдаться тѣмъ стремленіямъ, который вспыхивали въ его воспріимчивой душѣ.
Иной разъ захочется прочесть что-нибудь о томъ или другомъ предметѣ, захочется написать, придетъ удачный стихъ, забредетъ новая мысль, — а выполнить некогда: на душѣ неспокойно, жизнь не свѣтла, простору мало.
Даже мысль объ университетѣ точно уходила все на задній планъ. Борисъ какъ-бы отказывался отъ нея. А вмѣстѣ съ тѣмъ явилось сознаніе, что для университета куда какъ мало сдѣлано, и нѣтъ рѣшительнаго призванія, не скажешь себѣ: какой выбрать путь, какую спеціальность. Какъ поразобрать, такъ и математика плоха, и латынь хромаетъ, исторія и словесность — по верхамъ…
«Да, вѣдь, не я одинъ,» подумалъ Борисъ: «и другіе также. Да и трудно какъ-то выбиться. Мы-ли, не мы-ли виноваты: а все некрасиво, Абласовъ насъ тверже все знаетъ, а тоже недоволенъ; а Горшковъ тѣмъ и счастливъ, что артистъ.»
Телепневъ рано сошелся съ Горшковымъ и Абласовымъ… Они постоянно сидѣли на первой партѣ.
По своей натурѣ, середину между ними занималъ Горшковъ. Съ виду онъ былъ веселый мальчикъ-крикунъ — и больше ничего, но въ немъ таилась искра.
Горшковъ провелъ дѣтство такъ же не радостно, какъ и Борисъ. Отецъ его, бѣдный дворянинъ, былъ несчастливъ по службѣ, прожилъ имѣньеце, и еще передъ смертью своей почти по-міру пустилъ всю семью. Она состояла тогда изъ жены и троихъ дѣтей. Мать Валерьяна, женщина очень недюжинная, билась какъ рыба объ ледъ, чтобъ чѣмъ-нибудь поддержать семейство и дать дѣтямъ какое-нибудь воспитаніе. Отъ нея наслѣдовалъ Горшковъ свой талантъ; и она же первая уставляла пальчики шестилѣтняго Валерьяна по клавишамъ. Мальчикъ родился съ неистощимой любовью къ звукамъ и гармоніи. Онъ проводилъ цѣлые дни за фортепіано, едва доставая ручейками до клавишъ; онъ прибиралъ мелодіи и подыскивалъ аккорды. Бывало, цѣлый часъ продумаетъ, достанетъ клочокъ нотной бумаги, карандашъ, и, сладивши аккордъ, сейчасъ запишетъ. Десяти лѣтъ, Валерьянъ уже владѣлъ вполнѣ гармоніей, сочинялъ серьезныя вещи, а по исполненію былъ такъ силенъ, что мать должна была отказаться учить его. Она помѣстила Валерьяна въ гимназію: дочерей приняли на казенный счетъ въ институтъ. Въ губернскомъ городѣ ничто не укроется, и музыкальныя способности Валерьяна сдѣлались извѣстны всѣмъ. Жилъ въ городѣ нѣмецъ Дорнихъ, учитель музыки, хорошій піанистъ. Онъ прельстился игрой и композиціями мальчика и сталъ учить его даромъ. Онъ далъ Горшкову строгій музыкальный закалъ, но, по дарованіямъ, ученикъ былъ гораздо выше учителя.