Она явилась со свѣчей въ рукахъ.
Мироновна тоже дожидалась Бориса, но незадолго до его прихода заснула.
Борисъ вошелъ въ свою комнату объ руку съ Машей и былъ очень удивленъ: на столѣ разостлана была салфетка и стоялъ приборъ.
— Это Мироновна? — сказалъ Борисъ.
— Нѣтъ, это я, Боря, — отвѣтила съ улыбкой Маша.
— Да ты умница, Маша. Когда же это ты распорядилась!
— И кушанье въ печкѣ. Мироновна не хотѣла; все говорила, что ты гдѣ-нибудь обѣдаешь, а я ее упросила сходить.
Въ дверяхъ показалась старушка.
— А, долговязый! — проговорила она — откуда явился? гдѣ загулялъ?
— Безъ обѣда оставили, Мироновна! — отвѣчалъ улыбаясь Борисъ.
— Ишь, безстыжій какой! Заперли этакого долговязаго. Да провинился, что ли, въ самомъ дѣлѣ?
— Нѣтъ, няня, такъ.
— То-то такъ… А я думала, передумала, куда онъ запропастился? Поди-ка ты бабинькѣ покажись; она тамъ все разыскивала.
— Мироновна, — заговорила Маша, подходя къ старушкѣ: —достань-ка поѣсть Борѣ: онъ, вѣдь, голоденъ.
— Сейчасъ, сейчасъ, — отвѣтила старуха и начала доставать изъ печки тарелку.
Борисъ сѣлъ къ столу, Маша помѣстилась подлѣ него и все смотрѣла ему въ глаза.
Бабинька сидѣла въ диванной съ Амаліей Христофоровной и вязала чулокъ.
На столѣ горѣли двѣ сальныя свѣчки.
— Сашка! — крикнула Пелагея Сергѣевна.
Изъ-за нерегородки показалась дѣвчонка, очень косматая.
— Чего изволите-съ?
— Поди, узнай, пришелъ ли Борисъ Николаичъ.
— Пришли-съ.
Бабушка привстала.
— Когда пришелъ? — спросила она, мигая своими карими глазками.
— Я видѣла-съ, они сейчасъ наверхъ поднялись.
Бабинька встала и начала ходить по комнатѣ. Амалія Христофоровна слѣдила за ней глазами.
— Онъ и носу не покажетъ! — ворчала старуха: — изъ благороднаго дома мальчикъ, по улицамъ шатается
каждый день. Николинька въ него вѣритъ, а онъ таскается по сквернымъ мѣстамъ.
Бабинькѣ мало было ходить но диванной, она вышла въ корридоръ и отправилась въ бильярдную.
— Проснулся Николинька? — спросила старуха у Якова, подходя въ двери въ снальию.
— Никакъ нѣтъ-сь! — отвѣтилъ Яковъ.
Старуха, не слушая его, отворила дверь.
Больной лежалъ на лѣвомъ боку, и въ ту минуту, какъ бабинька вошла, онъ проснулся.
Комната освѣщалась, какъ и наканунѣ, лампой, стоявшей за кресломъ, на столѣ.
Бабинька подошла къ больному и съ кошачей ужимкой нагнулась. Она положила одну руку на плечо его, а другой уперлась въ подушку.
Больной не взглянулъ на нее, а только потянулся немного.
Бабинька поцѣловала его въ лобъ. Больной непріятно поморщился и перевернулся на спину.
— Ну, каково тебѣ, Николинька? — проговорила Пелагея Сергѣевна.
— Ничего, полегче… — И онъ свободно вздохнулъ.
— Не хочешь ли сѣсть?
— Нѣтъ; я еще полежу немножко.
Старуха выпрямилась и начала переминаться. Она всегда это дѣлала, когда собиралась кого-нибудь точить.
— Борисъ Николаичъ явился, — пропустила она, очень ядовито улыбнувшись.
— А-а, пришелъ! — проговорилъ больной. Видно, что ему непріятно было говорить объ этомъ съ матерью: онъ уже предчувствовалъ, какой оборотъ приметъ разговоръ.
— Не показывается! — значительно проговорила бабинька.
Больной промолчалъ.
— Ты его, Николинька, по крайней мѣрѣ, спроси: куда это онъ пропадалъ? Вѣдь это ужъ изъ рукъ вонъ какое своевольство!
— Вѣрно у кого-нибудь изъ товарищей обѣдалъ, — отвѣтилъ больной.
— Обѣдалъ! Такъ онъ бы поѣхалъ туда, а Ѳеофашка стоялъ, стоялъ, не дождался: долженъ былъ домой вернуться. Его, навѣрно, тамъ наказали.
— За что же, матушка?
— Какъ за что? Вотъ прекрасно! Это только ты считаешь его херувимомъ. Много мы съ тобой знаемъ о немъ! Онъ цѣлый день шагается. Вѣрно, успѣлъ ужъ въ гимназіи всякимъ пакостямъ научиться.
Бабинька выговорила это съ особой рѣзкостью, такъ что больной болѣзненно вздрогнулъ.
— Послушайте, матушка, — проговорилъ онъ слабымъ, но спокойнымъ голосомъ, и приподнялся на кровати: — оставьте вы, пожалуйста, Бориса въ покоѣ.
Старуха отступила назадъ и съ удивленіемъ посмотрѣла на сына.
— Вѣдь нельзя же, матушка, все нападать безпричинно, — продолжалъ больной одушевляясь. — Я его отецъ, я его знаю съ дѣтства и вижу, что онъ славный малый.
— Ты ничего не видишь, Николинька! — вставила старуха.
— Я умираю, матушка! — перебилъ онъ, голосъ его получалъ все большую и большую сплу. — Я умираю! — повторилъ онъ, смотря пристально на мать: — мнѣ какихъ-нибудь десять дней дотянуть, такъ зачѣмъ же вы меня передъ смертью стараетесь увѣрить, что изъ дѣтей моихъ выйдутъ негодяи?