— Ну, пора спать, Машенька; завтра папѣ будетъ еще лучше.
Маша поднялась и, цѣлуя Бориса, перекрестила его своей ручкой,
— Прощай, Боря… Толстая у бабушки долго просидитъ.
— Прощай, голубчикъ.
Мироновна, по обыкновенію, спала за перегородкой… Она всегда просыпалась около одиннадцати часовъ.
Разговоръ между Борисомъ и Машей не разбудилъ ее. Она показалась въ дверяхъ только въ ту минуту, какъ Борисъ подошелъ къ столу и вынулъ изъ боковаго кармана пакетъ съ завѣщаніемъ.
— Ну, что, долговязый? — проговорила она. — Что папенька-то?
Борисъ подошелъ къ старушкѣ.
— Мироновна, — сказалъ онъ весело: — ты знаешь ли что? Теперь бабушка-то ужъ не станетъ такъ мучить папеньку.
— А что? — спросила Мироновна довольно спокойно.
— Онъ не хочетъ дѣлать все по ея приказу.
— Не выдержитъ, — проговорила значительно старушка.
— Выдержитъ; видишь вотъ, — сказалъ онъ, указывая на пакетъ — тутъ вотъ, въ этой бумагѣ папенька распорядился, какъ ей хотѣлось; а теперь онъ велѣлъ сжечь это завѣщаніе.
Старушка, въ недоумѣніи, посмотрѣла на Бориса.
— Больно ты ужъ уменъ, — сказала она: —а ужь бабиньку не перехитрить тебѣ. Папенька твой весь свой вѣкъ прожилъ какъ малый ребенокъ; а останетесь вы круглыми сиротами — на Бога только надѣяться, а больше ужь не на кого.
Борисъ сознавалъ, что няня говорить правду. Его надежда- отуманилась… Ничего нельзя было возразить старушкѣ. Онъ утѣшился только тѣмъ, что Мироновна никогда ничѣмъ не увлекалась, вѣрила всегда нослѣдняя.
— А ты, вотъ, спать ложись, — проговорила старушка. — Читать еще, поди, будёшь…
Борису все еще хотѣлось увѣрить свою няню, что будетъ лучше.
А что лучше, — онъ и самъ не зналъ. Мироновна скрылась за перегородку, а онъ сѣлъ къ свѣчкѣ и разломалъ печать на пакетѣ. Онъ съ тревожнымъ чувствомъ вынулъ изъ пакета завѣщаніе, написанное на нѣсколькихъ листахъ, сшитыхъ въ одну тетрадь.
Пробило половина перваго, а Борисъ все еще читалъ завѣщаніе.
Прежде всего поразили его подписи душеприкащиковъ. Одинъ изъ нихъ былъ докторъ, другой — старый пріятель бабиньки, какой-то подленькій старикашка, вышедшій изъ подъячихъ.
Отецъ Бориса назначалъ бабиньку опекуншей и попечительницей дѣтей своихъ; повѣрялъ ей управленіе имѣньемъ и завѣщевалъ дѣтямъ безусловное повиновеніе ея волѣ. Читая это, Борисъ какъ бы почувствовалъ на себѣ гнетъ бабинькиной личности и все повторялъ про себя, что это перемѣнится, ничего этого не будетъ.
Потомъ въ завѣщаніи упоминалось о деньгахъ, оставленныхъ также бабинькѣ съ тѣмъ, чтобъ она, по благоусмотрѣнію, наградила внуковъ, «буде они заслужатъ сіе». Далѣе говорилось о нѣкоторыхъ дворовыхъ; одни получали вольную, другіе денежную награду. Въ самомъ концѣ завѣщанія, въ послѣднемъ пунктѣ упоминалось о женѣ покойнаго дяди: ее поручалъ отецъ любви и уваженію дѣтей; но все это высказано было вскользь, и точно украдкой.
Все завѣщаніе написано было слогомъ приказнаго, и въ каждомъ словѣ видно было торжество бабушки.
Долго просидѣлъ Борисъ, облокотись объ столъ.
Послѣдній пунктъ завѣщанія какъ-то особенно заставилъ его призадуматься:
«Кто она — эта женщина? Получить ли она свою часть?» спрашивалъ себя Борисъ — «Увижу я ее когда-нибудь, или нѣтъ?»
Вспомнилъ онъ послѣдній пріѣздъ дяди, и вопросы потекли одинъ за другимъ, и трудно было разрѣшить ихъ.
Все, что привелось ему пережить въ этотъ день, наконецъ утомило его молодую натуру.
Борисъ тотчасъ заснулъ.
А бабинька въ это время еще не спала. Она шептала что-то Амаліи Христофоровнѣ, лежа въ кровати. Отданъ былъ приказъ послать утромъ на другой день за докторомъ, для совѣщанія.
Бабинька задыхалась отъ злости, но что-то ей говорило о безплодіи этой злости. Она весь вечеръ никуда не показывалась изъ диванной и даже не посылала узнавать, что дѣлается въ бильярдной и наверху.
Рано проснулась Пелагея Сергѣевна. Она вся поглощена была одною мыслью, или лучше, она вся была полна одной лихорадочной тревоги. Обыкновенно, малѣйшій поводъ къ раздраженію былъ достаточенъ, чтобъ зарядить машину, какъ выражались про нее въ дѣвичьей. А наканунѣ онъ испытала небывалыя ощущенія. Еще никогда отецъ Бориса не возвышалъ голоса такъ энергически. Бабинька чувствовала, что оборвалось что-то такое, разорвана цѣпь, которою она всю жизнь держала сына на привязи.
Все, что въ большомъ дикомъ домѣ было тяжелаго, все это было дѣло рукъ бабинькиныхъ; но ее уже не давилъ гнетъ той жизни, которая досталась на долю ея старости. Ей точно вѣкъ хотѣлось просидѣть въ этомъ домѣ; точно она говорила, что иначе и быть не можетъ, что нужно было привести къ такому исходу свое семейство.