Маша и Борисъ съ улыбкой переглянулись.
Амалія Христофоровна подслуживалась бабинькѣ и силилась завязать разговоръ, но онъ все не клеился.
Послѣ телятины Пелагея Сергѣевна взглянула евіе разъ на внука и отрывисто проговорила:
— Что такъ рано изволили уѣхать сегодня?
Борисъ поднялъ голову и посмотрѣлъ искоса на бабиньку.
— Такъ, — отвѣтилъ онъ.
Амалія Христофоровна улыбнулась, и значительно взглянула на Пелагею Сергѣевну.
Въ заключеніе обѣда были поданы розанцы, съ очень кислыми капельками смородиннаго варенья.
Маша поцѣловала у бабиньки руку и получила отъ Амаліи Христофоровны приказаніе: идти наверхъ учиться. Борисъ поклонился старухѣ и вышелъ вслѣдъ за сестрой. Обѣдъ былъ такъ скученъ и киселъ, что онъ съ ужасомъ подумалъ о завтрашнемъ, точно такомъ же, обѣдѣ.
Въ спальнѣ больнаго было уже почти темно, когда Борисъ вошелъ къ отцу.
Больной довольно-бодро сидѣлъ въ креслѣ. Въ глазахъ не было неподвижности тяжело-больныхъ; волосы были точно приглажены; халатъ запахнутъ и шнурокъ съ кистями завязанъ въ узелъ.
Онъ зоговорилъ съ Борисомъ очень твердымъ голосомъ:
— Заѣзжалъ ты къ Ѳедору Петровичу?
— Какъ-же; онъ обѣщался быть въ пятомъ часу.
— Славный онъ человѣкъ, всегда меня любилъ. Вотъ меня не будетъ, Борисъ, ты къ нему… Честный человѣкъ… я увѣренъ, что все онъ выполнитъ послѣ меня, о чемъ я его только попрошу…
Борисъ молчалъ.
— Я, Боря, вотъ тебѣ что скажу, — началъ опять больной: — мнѣ передъ тобой совестно… я, какъ малый ребенокъ, боюсь всѣхъ, прячусь… не могу по волѣ своей поступить… это все отъ слабости моей. Да вѣдь себя ужь не передѣлаешь… Вотъ я сегодня заперся, не пускалъ доктора, хоть нынѣшній день спокойно пожить… только силы-то бы меня не покинули…
— Вы бы, папенька, — проговорилъ Борисъ: — совсѣмъ прогнали доктора…
— Ужъ теперь никто меня не вылечитъ, другъ; а съ нимъ я прощусь… бровей его звѣриныхъ выносить не могу…
— Вы видѣли бабушку? — спросилъ Борисъ.
— Нѣтъ, не видалъ, — отвѣчалъ больной, и посмотрѣлъ на дверь. — Я никого не пускалъ. Ты смотри, Борисъ, чтобъ она не вошла сюда, когда Ѳедоръ Петровичъ пріѣдетъ… мы запремся…
Въ эту минуту дверь отворилась. Больной подался впередъ, точно желая встать; на лицѣ изобразился испугъ, но выраженіе его исчезло. Въ спальню вошелъ Лапинъ.
Въ комнатѣ было уже настолько темно, что Ѳедоръ Петровичъ едва разглядѣлъ больнаго…
— Здравствуйте, батюшка Ѳедоръ Петровичъ, — проговорилъ мягкимъ голосомъ больной, протягивая руку: — спасибо, что пріѣхали… Боря… придвинь-ка стулъ Ѳедору Петровичу да вели лампу подать.
Лапинъ пожалъ руку больнаго и, въ первую минуту, не нашелъ что сказать.
— Что вы на меня такъ смотрите, Ѳедоръ Петровичъ? Видно, ужъ я на мертвеца сталъ похожъ?
— Давненько мы съ вами не видались, — промолвилъ Лапинъ и поклонился Борису…
— Ужъ на меня за это не сердитесь… — и больной не договорилъ…
Борисъ вышелъ. Онъ чувствовалъ, что отецъ и Ѳедоръ Петровичъ стѣсняются. Онъ зналъ, что нелегко отцу приступить къ дѣлу.
Борисъ приказалъ Якову внести лампу въ спальню, и прошелъ въ залу. Въ это время бабинька спала въ диванной. Наверху Амалія Христофоровна учила Машу.
Зала еще не была освѣщена… Что-то шевельнулось, когда Борисъ прошелъ, черезъ корридоръ, изъ билліардной въ залу. Это была нaперсница, исполнявшая должность лазутчика; она видѣла, какъ вошелъ Ланинъ, и готовилась уже доложить Пелагеѣ Сергѣевнѣ, что пріѣхалъ какой-то баринъ и прошелъ къ Николаю Дмитричу. Борисъ походилъ немного по залѣ, и опять заглянулъ въ билліардную. На сердцѣ у него было тревожное чувство: онъ боялся за отца. Онъ точно все ожидалъ, что вотъ ворвется бабинька, и произойдетъ сцена, и отецъ упадетъ духомъ. «Да чего же я боюсь», спрашивалъ онъ себя, «чего добиваюсь?» И опять ему пришла мысль, что все тутъ вертится около наслѣдства, и ему стало еще разъ гадко… Страхъ смѣнился у него скоро юношеской увѣренностью. Бабушка дѣлалась въ глазахъ его все меньше и меньше. «Просто вздорная старуха», сказалъ онъ себѣ. И вся жизнь дикаго дома начала ему представляться въ другомъ свѣтѣ: краски спали, размѣры сузились… «Почему было у насъ все такъ тяжело, страшно? спрашивалъ себя Борисъ. Отецъ умираетъ измученный, всѣмъ скучно, жутко; всѣ подъ гнетомъ, а могло бы быть весело, свободно. И отчего это боялись всѣ Пелагеи Сергѣевны? И что въ ней такого страшнаго?..» Борисъ чувствовалъ также, хоть и не такъ ясно, что весь этотъ тяжелый грузъ жизни, борьбы, страданій, рабства и страха былъ, безцѣленъ, не привелъ ни къ чему, не носилъ въ себѣ ни глубокаго смысла, ни очистительной жертвы…