Выскочилъ Горшковъ и, не здороваясь съ Борисомъ, схватилъ его за плечи.
— Ну, что ты? Вотъ это, братъ, неглупо придумалъ! — вскричалъ онъ.
— Меня Мироновна моя прогнала.
— И прекрасно, братъ, сдѣлала! ты хоть минутку побудь съ людьми, а то ты совсѣмъ одурѣешь. Мамочка, велите-ка намъ дать чайку. Пойдемъ пока ко мнѣ въ комнату, Боря.
Горшковъ увелъ Бориса къ себѣ. Его каморка была въ одно окно и почти вся была занята кроватью, подлѣ которой помѣщался столъ и этажерка. На столѣ разбросаны тетрадки и нотные листы. Во всемъ большой безпорядокъ.
— Ну, вотъ садись на кровать, Боря, гость будешь. Я, братъ, тутъ кое-что писалъ, квартетъ пробую, для упражненія… Да знаешь что, у тебя лошадь дожидается?
— Да, здѣсь.
— Ты ее не отпускай. Я собирался къ Телянинымъ, мы тамъ тріо произведемъ. Ты у нихъ уже мѣсяца два не былъ — махнемъ туда.
Борисъ поморщился.
— Да я вѣдь, Валерьянъ, не надолго: отца нельзя оставить, — проговорилъ онъ.
— Полно, Боря, что это такое? Вѣдь я тебя знаю: ужь коли ты уѣхалъ, значитъ сегодня отцу лучше.
— Да, нынче онъ посвѣжѣе.
— Ну, вотъ видишь!.Мы, вѣдь, недолго, какихъ-нибудь два часа пробудемъ. Ѣдемъ, чаю напьемся — и маршъ. А чаю нужно непремѣнно напиться, а то тамъ дадутъ по чашечкѣ, да и то брандахлысту.
— Съ кѣмъ будешь играть тріо? — спросилъ Борисъ.
— На віолончели этотъ нѣмчура, Келлеръ, на скрипицѣ Петинька.
— А Надя-то не будетъ?
— Какъ же, я ее за себя посажу, она у меня посмотри какъ работаетъ.
— Славная дѣвочка!
— Толстая, братъ, какая стала, матушка-то ее все еще въ пентильмоніяхъ водитъ, а она меня головой выше. Пріятная дѣвчонка, я тебѣ скажу, какія, братъ, у ней ужь формы!
Борисъ усмѣхнулся.
— Что ты все вздоръ говоришь, Валерьянъ, — проговорилъ онъ.
— Ахъ ты, Иванъ-постный — красная дѣвица! Полни глазки-то опускать, поѣдемъ, такъ самъ, братъ, разглядишь. А я, какъ уроки ей даю по вечерамъ, такъ все грѣшныя мысли приходятъ. Ха, ха, ха!… Да, самое, братъ, это подлое званіе, уроки давать, особенно женскому полу. Равнодушіе на нихъ нападаетъ, точно подлѣ нихъ бревно какое сидитъ; а не молодой человѣкъ пріятной наружности, въ партикулярномъ платѣ!
При этомъ Горшковъ выпрямился и подперъ руки фертомъ.
— А что матушка? — спросилъ Борисъ.
— А ты лучше спроси еще про дочку. Она, братъ, о тебѣ все навѣдывается: «а что жъ Телепневъ, отчего окъ у насъ не бываетъ, онъ насъ совсѣмъ забылъ, я хочу съ нимъ дуэтъ играть», и все это, братъ, нараспѣвъ какъ-то, совсѣмъ особый тонъ принимаетъ. Такая дѣвчушка забористая. Вотъ на нашего брата вниманія не обращаетъ, а съ тобой желаетъ дуэтъ играть. Я ужь, такъ и быть, для васъ дуэтъ наваляю, и сладко будетъ, и безвкусно, и раздирательно, все за одинъ разъ! А то, коли хочешь, тряхни стариной, помнишь, какъ Надя еще кудерьки носила, ты съ ней пилилъ изъ Страньеры дуэтъ, или еще тюря какая-то есть, La plainte d'une jeune tille, что ли?
— Я съ полгода и скрипки-то въ руки не бралъ.
— Ничего, братъ; главное, Надя-то будетъ очень довольна. Вѣдь этакой ты деревянный. Для меня, братъ Боря, самое лучшее дѣло — это вотъ такіе лутики въ пятнадцать лѣтъ, свѣжа такъ, ни малѣйшей хитрости нѣтъ, не ломается еще. А ужъ мнѣ эти дѣвицы спѣлыя да дамы, тфу! претитъ; иная виляетъ, виляетъ хвостомъ… и всѣ въ музыкантши лѣзутъ!
— А что, ты съ англичанкой помирился?
— Съ миссъ Чортъ? нѣтъ, братъ, еще грызусь. Я двѣ такія фразы выучилъ: ю аръ угли, и май диръ, вотъ я ими ее и допекаю, Точно жвачку все жуетъ старушенція. Рожу-то у ней точно квасцами кто стянулъ въ клубокъ. И какъ только урокъ покончишь, она Надю сейчасъ къ себѣ, подъ юпку, въ комнату свою, куда отъ одного запаха не войдешь. Вотъ они, братъ, маменьки-то модныя: она тамъ у себя въ кабинетѣ возлежитъ да о высшихъ предметахъ толкуетъ съ губернаторскими адъютантами, а дочь кисни съ паршивой англичанкой. Старушенція ее точмя точить, просто жалость беретъ, на нее глядя. Я ужъ ей разъ хватилъ: Надежда Петровна, говорю, что вы эту старушенцію слушаете, похерьте вы ее.
— Такъ и сказалъ: похерьте?
— Ну ужъ тамъ не помню какъ. ужъ погоди, выучусь я по англійски такую штуку, что она у меня три дня чихать будетъ, какъ я ей поднесу.
— Валерьяша! — послышалось изъ нервой комнаты, — веди гостя чай кушать.
— Ну, пойдемъ, Боря; надуемся чаю — да и маршъ.
За небольшимъ столомъ, покрытымъ пестрой ярославской скатертью, сидѣла мать Горшкова. Она перемывала чашки. На столѣ кипѣлъ самоваръ и стояли двѣ свѣчки въ мѣдныхъ шандалахъ. Прислуживала высокая, немного сгорбленная женщина, совсѣмъ сѣдая, но бодрая, въ черномъ, какъ-бы церковнаго покроя, платьѣ. Она прислуживала такъ, какъ служатъ старые дворовые. Въ сущности она ничего въ эту минуту не дѣлала; но вся ея фигура носила на себѣ печать старательности.