— Мамочка, — закричалъ Горшковъ: — вы изволите ворчать! Это совсѣмъ къ вамъ нейдетъ. — Онъ подскочилъ опять къ матери и обнялъ ее.
— Ахъ, постой, Валерьянъ, совсѣмъ задушилъ меня, — заговорила она: — какой ты сильный сталъ, просто хоть кричи, какъ стиснешь.
— Вы на насъ не ворчите, мы мальчики хорошіе, — кричалъ Горшковъ: — а вотъ Боря, такъ примѣръ добродѣтели.
— Да вѣдь скажите, — обратилась Анна Ивановна къ Борису: —дѣло я говорила, или нѣтъ?
— Дѣло, мамочка, дѣло! — закричалъ Горшковъ, — ручку пожалуйте, за китайскій чай. Ну, надулись, и довольно, пора собираться.
— Анфиса! — крикнула Анна Ивановна: — убирай-ка самоваръ.
Борисъ поблагодарилъ хозяйку и всталъ.
Явилась высокая Анфиса съ услужливымъ видомъ и унесла самоваръ.
Горшковъ подошелъ къ фортепіано, открылъ его и сѣль на низенькій, старинный табуретъ.
— Ты намъ ноктюрнъ сыграешь? — спросилъ его Борисъ.
— Нѣтъ, идейку, какъ онъ называетъ, — замѣтила смѣясь Анна Ивановна.
— Мамашенька, не задѣвайте меня, — отозвался Горшковъ и, встряхнувъ вихромъ своимъ, заигралъ.
Борисъ стоялъ около фортепіано въ темномъ углу. Анна Ивановна опустилась на стулъ, поодаль, въ выжидающей и кроткой позѣ. Она не смотрѣла на сына съ умиленіемъ; она даже вовсѳ не смотрѣла на него; но на лицѣ ея была славная, умная и вмѣстѣ съ тѣмъ, материнская улыбка. Она знала, что ея Валерьянъ, дѣйствительно, играетъ хорошую вещь; и ей вдвое было пріятнѣе оттого, что, не восхищаясь имъ громко, она внутренно сознавала глубину и силу его таланта. Ея лицо какъ-будто говорило: «ахъ, ты, Валерьяша, мальчикъ ты ощо, школьникъ, а въ какой въ тебѣ Божій даръ».
Борисъ задумался. Онъ ни о чемъ опредѣленно не думалъ; но звуки, выходившіе изъ-подъ пальцевъ Горшкова, освѣжали его и въ то же время затягивали въ даль, рождали въ немъ чувство силы и порыванія куда-то, гдѣ навѣрно будетъ лучше. Точно этотъ ноктюрнъ нарочно раздался на рубежѣ двухъ эпохъ, точно вмѣстѣ съ нимъ отходила назадъ скорбная, назойливая жизнь. Горшковъ игралъ, покачиваясь вправо и влѣво… Густая, страстная и свѣжая мелодія рвалась и какъ бы не находила себѣ довольно мѣста на фортепіанныхъ клавишахъ… Имѣлъ ли Горшковъ передъ собой образъ Нади… или это былъ гимнъ молодости, силы, вдохновенія… но звуки лились могучимъ каскадомъ… и подъ конецъ безъ треска и банальныхъ нотъ мелодія не изсякла; но перешла въ тихую не то молитву, не то заунывную пѣснь… но только на одно мгновение… Это мгновеніе разрѣшилось глубокими аккордами…
— Прекрасно! — вырвалось у Бориса, когда Горшковъ остановился. У него были слезы на глазахъ.
Анна Ивановна приподнялась и тихо проговорила: — Хорошо.
Горшковъ вскочилъ.
— Да, хорошо, знаю, что хорошо.
Онъ бросился къ матери, сталъ передъ ней наколѣни и расцѣловалъ ея руки.
— Это вы, мамочка, меня научили — говорилъ онъ пискливо: — вы меня къ клавикордамъ сажали, пальчики мои ломали… свои талантъ мнѣ подарили…
Анна Ивановна смѣялась хорошимъ, умнымъ смѣхомъ, показывая Борису глазами на сына.
— Ну, — вскричалъ Горшковъ вскакивая: — въ чувствительность не впадать… Фамильная сцена вышла первый сортъ! Едемъ, Боря, къ предмету моей страсти, какъ увѣряетъ мамашенька.
— Долго ли тамъ пробудешь, Валерьянъ? — спросила Анна Ивановна.
— Нѣтъ, мамочка, часовъ до десяти, не больше.
Борисъ простился съ Анной Ивановной и поцѣловалъ у ней руку.
— Не забывайте насъ, Борисъ Николаичъ, — промолвила она. — Часто-то вамъ нельзя, я знаю; батюшка вашъ все плохъ; а вы хоть разокъ въ мѣсяцъ къ намъ заверните вечеркомъ.
— Непремѣнно, Анна Ивановна, какъ только можно будетъ.
Горшковъ тѣмъ временемъ сбѣгалъ въ свою каморку и преобразился изъ сѣренькой затрапезной визитки въ новый сюртукъ.
— Ну, мамашенька, — заговорилъ онъ — смотрите, хорошъ я? Можно въ меня влюбиться, или нельзя?
— Хорошъ, хорошъ!.. Вотъ еще я вамъ забыла сказать, Борисъ Николаичъ: онъ у меня въ франтовство пустился, вѣдь, должно быть, не спроста?..
— Конечно, Анна Ивановна, ужъ это самый дурной признакъ.
— Самый дурной признакъ! Ахъ, ты, мудрецъ! А я вотъ васъ, мамочка, прошу третій мѣсяцъ, чтобъ вы мнѣ галстухъ съ цвѣтными концами купили, такъ вы мнѣ и этого удовольствія не хотите доставить.
— Съ цвѣтными концами, Валерьянъ, — вскричалъ Борисъ. — Что ты, постыдись!
— А какъ же, братъ; это что ни на есть самый шикъ. Мамашенька, купите?
— Куплю, куплю, — отозвалась смѣясь Анна Ивановна, — Анфиса, подай-ка имъ шинель, — прибавила она.
Анфиса надѣла шинели обоимъ друзьямъ и посвѣтила имъ въ сѣни.