— Прощайте, Борисъ Николаичъ. Такъ я тебя буду ждать, Валерьяша, — крикнула Анна Ивановна.
— Ждите, мамочка, — отвѣчалъ изъ сѣней Горшковъ.
Они вышли на тротуаръ. Свѣтилъ мѣсяцъ; мокрая мостовая во многихъ мѣстахъ блестѣла. Ѳеофанъ прикурнулъ на козлахъ. Борисъ разбудилъ его и, садясь съ Горшковымъ на дрожки, велѣлъ ѣхать къ Телянинымъ. Ѳеофанъ, проѣхавъ Варваркой, повернулъ направо въ улицу, которая шла въ гору. Ночь была яркая, теплая и влажная. Стояли послѣдніе, чисто-осенніе дни передъ сухими, жесткими морозами.
— А мать-то у тебя славная, — промолвилъ Борисъ, обратившись лицомъ къ Горшкову.
— Да, братъ, Боря; хорошій человѣкъ у меня мать; къ Гюнтену пристрастіе имѣетъ, а вообще, я тебѣ скажу, поумнѣе да подобрѣе нашихъ благотворительныхъ-то барынь, что театры-то въ пользу бѣдныхъ устраиваютъ.
— И съ ней какъ-то весело, — отозвался Борисъ.
— Оттого, что у ней царь въ головѣ есть… вѣдь она всегда говоритъ, что у ней душа молода; мнѣ, говорить, шестнадцать лѣтъ, а не сорокъ пять Ну, а скажика-ка ты мнѣ, Боря, какъ у тебя дѣла-то?.. что, отецъ покончилъ съ завѣщаніемъ?
— Да, теперь все ужъ сдѣлано, — отвѣтилъ Борисъ, какъ бы нехотя: ему не хотѣлось говорить про домашнія дѣла при кучерѣ.
Горшковъ это понялъ и позволилъ себѣ еще одинъ вопросъ:
— Ну, а бабушка-то присмирѣла?
— Присмирѣла, — отвѣтилъ Борисъ.
Прошло нѣсколько минутъ молчанія.
— А что, Валерьянъ, — началъ Борисъ, — тебѣ въ самомъ дѣлѣ Надя-то нравится?
— Лутикъ, братъ, восхитительный. Вѣдь ты, Боря, подло поступаешь.
— А что?
— Да какъ что? Небойсь, прежде ты съ ней дуэты изъ Страньеры разыгрывалъ, а теперь совсѣмъ бросилъ… этакъ, братъ, негодится поступать! Я очень радъ, что ты бросилъ, а все-таки это скверно!
— Да что же, я влюбленъ, что ли, былъ?
— Ты ужь, пожалуйста, не виляй… Ручки у ней цѣловалъ, въ горѣлки игралъ, локснчиками все восхищался… это все еще не больно давно было, въ пятомъ классѣ.
— Она славная дѣвочка… я бы и теперь у нихъ бывалъ, да когда же?..
— И не ѣзди, я очень радъ! А то маменькой займись; она любитъ красивыхъ юношей.
Ѳеофанъ въѣхалъ въ ворота длиннаго, одноэтажнаго дома.
— Ну, пріѣхали! — крикнулъ Горшковъ. — Ты отпустишь кучера, Боря?
— Отпущу, пріѣзжай за мной часа черезъ два, — приказалъ Борисъ Ѳеофану.
Они вошли въ сѣни, освѣщенныя лампой, и Горшковъ позвонилъ.
Дверь отперъ мальчикъ, одѣтый въ сѣрый ливрейный
фракъ съ свѣтлыми пуговицами, въ желтый жилетъ я сѣрые штиблеты.
— Здравствуй, Вася, — сказалъ ему Горшковъ: — нѣмецъ ужъ здѣсь, — прибавилъ онъ, увидавъ въ передней футляръ отъ віолончели.
— Какъ-же-съ, давно готовы-съ, — отвѣчалъ улыбаясь Вася.
Зала, куда вошли друзья, была освѣщена лампой, стоявшей въ углу, на высокомъ штативѣ. Дикенькіе обои смотрѣли довольно скромно. На окнахъ висѣли короткія драпировки съ кистями. Піанино у лѣвой стѣны, съ двумя этажерками, ширмочки, маскирующія двери изъ передней и заднихъ комнатъ, небольшіе диваны вперемежку со стульями — составляли мебель. Маленькая люстра, не очень модная, опускалась съ довольно низкаго потолка.
Домъ Лидіи Михайловны Теляниной считался самымъ тоннымъ во всемъ городѣ. Кто не бывалъ у нея по воскресеньямъ, тотъ не принадлежалъ къ фешенебельному обществу. Она давно вдовствовала и занималась воспитаніемъ дѣтей, составленіемъ благотворительныхъ спектаклей и устройствомъ лотерей. Лидія Михайловна цѣлые дни принимала въ своемъ кабинетѣ, толковала о государственныхъ предметахъ съ двумя правовѣдами, объ искусствахъ съ губернаторскимъ адъютантомъ, продюизировала всѣ туземные таланты. У ней было двое дѣтей: дочь Надя и сынъ Петинька. Петенька вышелъ, за неспособностью, изъ гимназіи и готовился или въ гвардейскіе юнкера, или въ дипломаты. Лидія Михайловна еще не рѣшила этого пункта, а тѣмъ временемъ онъ игралъ на скрипкѣ и пѣлъ романъ: «Сомнѣніе».
Борись прежде довольно часто бывалъ у Теляниныхъ. Онъ въ одинъ годъ съ Петинькой поступилъ въ гимназію, въ одно время они начали учиться музыкѣ, и у Теляниныхъ Борисъ игралъ дуэты и съ Петинькой, и съ Надей. Борисъ любилъ музыку, и его замѣчанія всегда принимались Горшковымъ; въ послѣднее время, дома заниматься скрипкой было некогда, точно такъ же какъ и ѣздить къ Телянинымъ. Борисъ много слышалъ хорошей, серьезной музыки и въ этомъ домѣ, и у Горшкова, и вкусъ его образовался. Въ исполнители онъ не лѣзъ, но очень-часто жалѣлъ, что раньше не качалъ изучать законы мелодіи и гармоніи. Онъ все это оставлялъ до университета. Слухъ у него былъ хорошій; почти самоучкой онъ выучился играть на фортепіано и пѣлъ тоже самоучкой, свѣжимъ, груднымъ теноромъ. Музыка сблизила его, года два передъ тѣмъ, съ Надей. Какъ дѣти, они очень сошлись. Надя сала переписывала ему ноты и даже связала ему кошелекъ. Они выступили вмѣстѣ, на судъ, въ одно изъ воскресеній, причемъ Борисъ немилосердно вралъ, а Надя ровно на десять тактовъ кончила раньше его. Послѣ этого дебюта они уже перестали стѣсняться при публикѣ и пріобрѣли репутацію милыхъ и талантливыхъ дѣтей. Когда въ домѣ Бориса наступилъ періодъ послѣдней болѣзни отца, онъ почти никуда не ѣздилъ, и дуэты съ Надей прекратились. Она начала учиться у Горшкова, и Борисъ изрѣдка видалъ ее, каждый разъ замѣчая, что она ростетъ и ужасно хорошѣетъ. Ему было не до нѣжныхъ впечатлѣній. А Надя улыбалась ему и всегда разспрашивала о немъ Горшкова, за уроками. Борису, такъ же какъ и Горшкову, жалко было эту дѣвочку. Она жила въ совершенномъ одиночествѣ: братецъ ея Петинька умѣлъ только хохотать по-лошадиному, а гувернантка надоѣдала ей своимъ ворчаньемъ, старчествомъ и тупостью. Лпдія Михайловна занималась дѣтьми только въ возможности, а не въ суровой дѣйствительности.