XXXIX.
Когда Горшковъ вошелъ съ Борисомъ въ залу, они нашли тамъ Петиньку и нѣмца Келлера. Петинька нора-жалъ своей долговязой фигурой, огромными совиными глазами и вѣчно раскрытымъ ртомъ, откуда, какъ два клыка, торчали передніе зубы. Волосы у него были рыжіе и зачесаны въ большіе виски. Безсмѣнный костюмъ Петиньки составлялъ черный полуфракъ (какіе шьютъ барченкамъ въ періодъ отъ 13–16 лѣтъ) и жилетъ изъ желтаго пике.
Нѣмецъ Келлеръ, маленькая, сухая фигурка, въ узенькихъ панталонахъ и бѣломъ галстухѣ, былъ органистъ при лютеранской церкви; но пилилъ и на віолончели. За неимѣніемъ лучшаго, участвовалъ во всѣхъ музыкальныхъ упражненіяхъ дилетантовъ и отличался тою глупостью, какая особенно поражаетъ иногда нѣмецкихъ ремесленниковъ-музыкантовъ.
— Здравствуй, Петинька, какъ поживаешь? — крикнулъ Горшковъ и пихнулъ Петиньку въ животъ.
— Ха-ха-ха! — разразился Петинька своимъ лошадинымъ смѣхомъ. — Ахъ! Телепневъ, и ты…
— Да, и я, Петинька, — проговорилъ Борисъ, подавая ему руку — пріѣхалъ на тебя взглянуть.
— Ха-ха-ха! — отвѣчалъ Петинька. — Мы тліо сегодня!
— Знаю, знаю.
— Геръ Келлеръ, ви бефинденъ зи зихъ? — спросилъ Горшковъ органиста.
— О! ganz wohl! — отвѣтилъ тонконогий! нѣмецъ.
— Ундъ васъ вердеиъ виръ продуциренъ? — спросилъ еще разъ Горшковъ.
Нѣмецъ засмѣялся очень глупо, но ничего не отвѣчалъ.
— Петя, — крикнулъ Горшковъ: — что стоить пяти-копѣечная булка?. Не знаешь? а вѣдь это всякій дуракъ знаетъ.
— Ха-ха-ха! — разразился Петинька.
— Къ maman можно? — спросилъ его Борисъ.
— Мозно, мозно. — Петинька, къ довершенію другихъ качествъ, шепелявилъ и картавилъ на разные лады.
— Идемъ къ принципессѣ, — шепнулъ Горшковъ, Борису. Онъ всегда такъ звалъ Лидію Михайловну.
Они прошли неосвѣщенной гостиной и вступили въ кабинетъ, весь заставленный мебелью и множествомъ зелени. Въ комнатѣ было очень темно и душно. Синій фонарчикъ бросалъ тяжелый, блуждающій свѣтъ. Налѣво отъ входа, въ бесѣдкѣ изъ плюща, на диванѣ, возлежала, какъ выражался Горшковъ, Лидія Михайловна. По бокамъ дивана стояли двѣ статуи, скрывая въ зелени свои обнаженныя формы. При блуждающемъ освѣщеніи можно было все-таки разглядѣть, что цвѣтъ лица хозяйки не уступалъ въ бѣлизнѣ цвѣту стыдливыхъ статуй. Лидія Михайловна поражала громадностью формъ. Грудь ея была обширна, голова очень велика, глаза бычьи, какъ ихъ называлъ Горшковъ, вдобавокъ крупный носъ и чувственный широкій ротъ. Нетрудно было видѣть, что покрывало щеки и лобъ Лидіи Михайловны. Ея огромные черные глаза были подкрашены на углахъ и подъ нижними вѣками. Прическу
Лидія Михайловна носила взбитую, очень высокую, и покрывалась всегда косынкой, изъ-подъ которой падали довольно еще густые, черные волосы.
На этотъ разъ Лидія Михайловна драпировалась горностаевой мантильей.
Она была не одна; подлѣ нея на низкомъ креслѣ помѣщался жиденькій господинъ, съ впалыми щеками, множествомъ морщинъ, съ сильной просѣдыо на головѣ и широкихъ, коротко-подстриженныхъ бакенбардахъ. Господинъ держалъ въ правомъ глазу фиксъ. Отложные воротнички, безукоризненной бѣлизны, придавали ему видъ комической моложавости. Это былъ губернскій прокуроръ, большой умникъ и бонмотистъ, съ государственной рѣзкостью рѣчей, какъ большинство правовѣдовъ, служащихъ въ провинціи. Лидія Михайловна боялась его язычка и очень заискивала въ немъ. Это не мѣшало, однакожь, прокурору разсказывать — въ какихъ отношеніяхъ находится тонная вдова къ очень нетонному жандармскому капитану изъ нѣмцевъ, котораго она принимала только запросто.