— Теперь для меня ясна вся прошлая жизнь нашего дома, — промолвилъ Борисъ — теперь я понимаю, почему бабушка не любила меня и Машу.
— Потому, что вы были дѣти Лизаветы Павловны, которую она ненавидѣла и подозрѣвала весь вѣкъ.
— Но въ чемъ же, тетя?
— Твоя мать была чиста, какъ ангелъ; но прежняя любовь къ Александру жила въ ней… и отецъ твой это чувствовалъ, и это было причиной тому, что онъ не могъ освободиться отъ деспотическаго вліянія Пелагеи Сергѣевны. По натурѣ онъ былъ слабый человѣкъ… въ него вкоренилась привычка покоряться матери, а въ этихъ обстоятельствахъ, при постоянныхъ подозрѣніяхъ… онъ невольно выслушивалъ все, что ему нашептывала бабушка, вѣрилъ ей, и все страдалъ, мучилъ себя и бѣгалъ изъ дома, гдѣ ему приходилось слишкомъ больно.
Прошла значительная пауза. Софья Николаевна точно припоминала разные эпизоды своей жизни. Борисъ не торопилъ ее, хотя внутренно онъ горѣлъ нетерпѣніемъ выслушать ея повѣсть. Когда-то няня Мироновна, въ этой самой комнатѣ, разсказывала ему сказки, и не думалъ онъ тогда, что ему придется выслушать эту послѣднюю грустную повѣсть, съ которой такъ тѣсно было связано все его прошлое.
— Я немного назадъ отойду, — заговорила вдругъ Софья Николаевна… — ты меня видишь, Борисъ… я всегда такая была… юная, шалая, какъ меня называла мать, очень дикая дѣвица, — прибавила она съ комической миной. — Я всѣ испытанія жизни принимала смѣясь; я точно всегда дразнила свою судьбу, и жила всегда хорошо… Но это только маленькое вступленіе. Ты, можетъ быть, не знаешь, что мой отецъ и мать живы… И вотъ съ матери-то я и начну. Ея повѣсть вотъ какая: выдали ее замужъ молоденькую, лѣтъ десяти, за одного полковника, какъ-то… ну, бурбона, грязнаго, отвратительнаго. Она съ нимъ пожила годъ, другой, т. е. лучше сказать, помучилась, помучилась… дольше не вытерпѣла и убѣжала отъ него. Хлопотали они о разводѣ, — ничего не выхлопотали; длилось это нѣсколько лѣтъ. Въ ея судьбѣ принималъ участіе одинъ докторъ, товарищъ твоего дяди по университету. Они полюбили другъ друга, и онъ ее назвалъ своей женой… Они никогда не скрывали, что они не вѣнчаны. У нихъ родилось нѣсколько человѣкъ дѣтей, въ томъ числѣ и твоя тетенька, Софья Николаевна… Жили мы небогато, у отца была небольшая практика… матушка часто прихварывала; ее не переставала тяготить мысль о нашей будущности, о томъ, что у насъ нѣтъ имени. Мужъ ея, бурбонъ, часто ее пугалъ, писалъ ей отвратительныя письма… Богъ знаетъ, что дѣлалъ… Все это дѣйствовало на ея здоровье; но духомъ она не падала, по-крайней-мѣрѣ, наружно, и въ нашемъ домѣ никогда не было унынія. Я росла свободно, мной занимался отецъ, давалъ мнѣ все читать, выучилъ меня анатоміи, выучилъ меня по-англійски, далъ мнѣ въ руки Пушкина, Шекспира, — и онъ не высушилъ меня; я никогда не слыхала отъ него ни одной сентенціи, ни одной сухой мысли. Онъ всегда говорилъ мнѣ: «Софья, хочется тебѣ плакать— плачь, хочется тебѣ молиться — молись, полюбить захочется — полюби… и что бы ты нп сдѣлала, все это можно искупить, было бы только чувство правды». И мнѣ хорошо было жить… я выросла; на воспитаніе мое хоть мало тратили, но все-таки отецъ ничего не жалѣлъ: нанималъ мнѣ учителей музыки, языкамъ я выучилась дома… Но практика его шла плохо… средства дѣлались все меньше и меньше, а кромѣ меня былъ еще братъ, Николай, въ гимназіи, и двѣ сестры… Мнѣ стало совѣстно, что я большая дѣвушка, 17 лѣтъ, ѣмъ даромъ хлѣбъ, живу въ домѣ какъ малолѣтняя, и ничего не зарабатываю… Я пришла къ отцу и объявила, что хочу идти въ гувернантки… Онъ меня не сталъ отговаривать, только сказалъ: «смотри, Соня, не испорти твоего характера… такая жизнь затираетъ человѣка; а впрочемъ, съ Богомъ». Матери было непріятно; но она согласилась. Я не выбирала; я взяла первое мѣсто, какое мнѣ попалось. Ты не знаешь Москвы, Борисъ. Въ Москвѣ живутъ вѣдь предикіе люди; тамъ на каждомъ шагу все огорченные судьбой бары, у которыхъ накипѣло внутри цѣлое море неудовлетворенныхъ претензій. Вотъ въ такое-то семейство и попала я. Maman… жирная барыня, племянница какого-то сенатора… ѣздила все къ нему по воскресеньямъ прикладываться къ ручкѣ… старшая дочь прочла «Пропилеи» Леонтьева и ѣздила къ Старому Вознесенью высматривать жениховъ… да еще двѣ дѣвочки, въ самомъ дурномъ возрастѣ: 14 и 15 лѣтъ; съ ними-то я и должна была заниматься и учить ихъ всѣмъ наукамъ и всѣмъ искусствамъ, какія только знала. Скучно мнѣ было, ничего не вдолбишь имъ, только и думаютъ о томъ, когда придетъ масленица да повезутъ ихъ кататься подъ Новинское. Тяжеленько мнѣ было и вотъ еще почему: жирная maman узнала о томъ, что я не имѣю имени, и не разъ кольнула меня этимъ… я, разумѣется, сперва плакала, а потомъ думаю себѣ: «глупо дѣлать изъ себя жертву», взяла да и напѣла ей очень скромно, но сильно. Барыня моя стихла, и съ-тѣхъ-поръ мнѣ было покойно. Я помирилась съ своей долей, очень много читала, отца и мать видѣла часто, и отецъ мой всегда говорилъ: «вижу, Софья, что ты все такой же молодецъ… натура твоя выдерживаетъ напоръ жизни, прекрасно, дитя мое.» — Разъ я пришла къ нему и увидала твоего дядю. Его лицо сейчасъ же меня заинтересовало. Онъ тогда только-что вернулся изъ второй поѣздки за границу..