— Браво, Мечковскій! еще, bis! — закричали всѣ… Мечковскій повторилъ, къ общему удовольствію, и сейчасъ же перешелъ къ другой роли.
Вошелъ Ергачевъ, учитель словесности. — Мечковскій выскочилъ опять на средину класса и началъ пищать: Преблагій Господи!
Ергачевъ очень любилъ Бориса. На этотъ разъ онъ его подозвалъ къ каѳедрѣ, и долго говорилъ съ нимъ, что случалось чрезвычайно рѣдко.
— Я вотъ всѣмъ сочиненія задалъ, — сказалъ онъ между прочимъ — такъ вы можете и подождать, теперь у васъ такое время.
— Нѣтъ, я постараюсь написать, — отвѣтилъ Борисъ — мнѣ теперь хотѣлось бы что-нибудь получше, да знаете, Иванъ Егорычъ, а… вѣдь намъ, гимназистамъ, ужасно трудно писать: размышленія — все антимонію на водѣ разводишь, ничего мы порядкомъ не видали, да и думали-то мало; описанія… — опять вода…
— Вамъ разсказы надо писать, — сказалъ Ергачевъ — у васъ тонъ вѣрный, языкъ сжатый… наблюдательность есть… что видѣли да слышали, то и пишите, а чужаго- то не надо.
— Вотъ именно мнѣ бы и хотѣлось… знаете изъ себя что-нибудь, только ужъ вы повремените, Иванъ Егорычъ, я въ срокъ-то, пожалуй, и не представлю.
— И не нужно, — проговорилъ Ергачевъ, — это не такое дѣло. Вѣдь насъ заставляютъ… Да вотъ, если у васъ что-нибудь порядочное выйдетъ — бесѣду надо литературную сдѣлать… И директоръ все толкуетъ… ну хоть черезъ мѣсяцъ.
— Черезъ мѣсяцъ я напишу, — сказалъ Борисъ.
— Хорошо, а сегодня вотъ почитайте вслухъ. «Демона» прочтите.
Борисъ сѣлъ на мѣсто и началъ читать.
Особенно пріятно звучалъ стнхъ въ его чтеніи. Онъ увлекся и замечтался… Ему живо представилась эта Тамара, съ черными, глубокими какъ ночь, глазами, «такими, какъ у тети,» досказалъ онъ мысленно. И каждый стихъ, каждый поэтическій образъ отзывался у него на сердцѣ, находилъ мѣсто въ его внутреннемъ мірѣ, точно что-то родное, знакомое. Вся прекрасная жизнь, воздвигнутая передъ глазами могучимъ дарованіемъ поэта, воспринималась Бориеомъ сознательнѣе, живѣе, съ тѣмъ сострастіемъ, какое является въ молодыхъ натурахъ, начинающихъ болѣе полную, болѣе свѣтлую жизнь.
И то, по чему прежде только скользила мысль, что только щекотало ухо, получало теперь настоящій смыслъ, живой, обаятельный образъ, рождало новыя чувства, уносило въ чудный міръ, гдѣ все стройно, все прекрасно и такъ правдиво и возможно.
Борисъ уже позабылъ, что онъ въ классѣ, онъ не замѣтилъ, что вдоль и поперекъ ходитъ сухая, прозаическая фигура Ергачева, что Мечковскій играетъ въ дурачки со Скворцовымъ, что въ дверь смотритъ сморщенная, желтая рожа Куртина. Онъ читалъ:
И ему вспомнилась эта улыбка, онъ зналъ ее такъ же хорошо, какъ и поэтъ, она улыбалась ему и будетъ еще улыбаться, и будетъ еще краше, радостнѣе.
Точно изъ себя самого лились звуки, вязались слова такъ, какъ того просила душа.
«Развѣ это неправда?» спрашивалъ Борисъ, читая:
И все глубже и глубже затягивалъ Бориса міръ красоты и силы, все прозрачнѣе становилась для него каждая строчка… Тотъ ли это Демонъ, который, онъ еще тринадцати лѣтъ, въ засаленныхъ тетрадкахъ, читалъ и заучивалъ наизусть… Онъ, кажется, самъ переживалъ каждый моментъ душевной драмы; онъ радовался каждому слову, которое выражало его новую жизнь. Онъ начиналъ чувствовать, почему поэты дѣйствительно поэты, а не простые люди.
И вмѣстѣ съ тѣмъ, росло его волненіе; драма, кипящая въ чудной поэмѣ, захватывала его дыханіе, будила въ немъ какія-то страшныя предчувствія… и вызывала снова ту тревогу, отъ которой онъ уже прорыдалъ цѣлую ночь.
Все затихло въ классѣ. Горшковъ сидѣлъ, закрывши лицо руками; Абласовъ смотрѣлъ на Бориса мягкимъ взглядомъ; прочіе слушали, приподнявшись на мѣстахъ, подчиняясь силѣ и чувству, которыми полно было чтеніе. Ергачевъ стоялъ по срединѣ класса, заложивъ руки въ карманы.
— Браво! — крикнулъ Горшковъ и взглянулъ быстро на Бориса. Тотъ, весь разгорѣвшись, перевернулъ страницу и читалъ дальше. Онъ не могъ уже остановиться. Его влекло, точно будто онъ не зналъ, чѣмъ кончится эта повѣсть.
И въ судьбѣ Тамары онъ видѣлъ чью-то близкую судьбу. Читая картину прекрасной смерти, онъ не могъ отогнать отъ себя мысли, что, вѣдь, и она можетъ умереть… «Въ нашемъ домѣ всѣ умираютъ,» повторялъ онъ… «А вѣдь и мертвая она будетъ улыбаться.» И въ отвѣтъ на свою странную мысль, — онъ читалъ: