— Куда вы? посидите, кричала имъ вслѣдъ греческая феска; но — они уже были въ корридорѣ.
Абласовъ пошелъ къ себѣ, а Телепневъ съ Горшковымъ спустились ощупью внизъ.
— Что за мерзость! вырвалось у Телепнева при прощаніи съ Горшковымъ.
— Народы дикіе любятъ необузданность, отвѣтилъ со смѣхомъ Горшковъ и отправился въ свою комнату.
Сонная фигура Якова навела на Телепнева большое раздумье; съ этой фигурой стояла передъ нимъ другая жизнь. Истинно жалко стало ему этой жизни. Въ бильярдной, гдѣ столько лѣтъ шагалъ Яковъ, онъ привыкъ еще мальчикомъ и страдать, и бояться, и таить дорогія желанія, и бороться по своему; а теперь ему рѣшительно нечего было дѣлать. Умъ не работалъ, ничего не жаждалъ, ни одна страсть не говорила, не хотѣлось мелкихъ наслажденій, не было нуждъ и заботъ. И можетъ быть, въ-первые, въ эту минуту, оглядывая свою неуютную, но большую квартиру, Телепневъ почувствовалъ, что отсутствіе нужды столько же, сколько и потери отнимало у него энергію и казало впереди тунеядную, пустую жизнь. А врожденная здравость мысли, подсказывала ему, что высокихъ цѣлей не создашь себѣ сразу, что они даются натурой или гнетомъ жизни. И метался Телепневъ на кровати, стараясь лучше не думать о томъ, какъ ему предстоитъ жить. А сна, какъ нарочно, не было, и какъ нарочно лѣзли все въ голову клочки мысли, безполезные вопросы, на которые не умѣлъ онъ отвѣтить; и только на расвѣтѣ, мысли спутались и перешли въ сонъ, смутный, невеселый сопъ, все дальше и дальше уплывали отъ него два женскихъ лица, какъ онъ ни старался догнать ихъ. Это происходило въ какомъ-то длинномъ, длинномъ корридорѣ. Онъ бѣжалъ, а они все плыли, и вдругъ изъ всего этого выросла лощеная физіономія Ѳедора Ивановича и гнусавый голосъ остановилъ его вопросомъ: „А какъ вы смѣете, милостивый государь, бѣжать по Преображенской улицѣ, въ нетрезвомъ видѣ?… “
Прошла недѣля. Наши пріятели начали понемногу устраивать свою студенческую жизнь. Всего скорѣе примѣнился къ ней Абласовъ. Утромъ онъ ходилъ на лекціи; послѣ обѣда, часу въ шестомъ, отправлялся въ анатомическій театръ, и пробывалъ тамъ часовъ до десяти и позднѣе. Товарищей у него было множество, народъ все здоровый, съ рѣзкими лицами и грубыми голосами: были тутъ и сибиряки, отличавшіеся своимъ говоромъ и какой-то особенной угловатостью, были и сыны степей, и вертлявые симбирцы и бѣлобрысые вятичи, не мало насчитывалось и семенаристовъ всякаго покроя; за то франтика не было пи одного. Съ первыхъ дней Абласовъ началъ заниматься въ одномъ углу препаровочной залы съ семинаристомъ угрюмаго вида. фамилія этого семинариста была Генерозовъ. Онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ кинулся на анатомію, и глядя на него, Абласову легче было зазубривать всевозможные: meatus auditorius externus и processus zygomaticus.
Генерозовъ былъ человѣкъ-кряжъ. Онъ пѣшкомъ ходилъ въ Петербургъ, съ годъ тому назадъ, по своей надобности, какъ онъ выражался. Усидчивости былъ непомѣрной: въ три мѣсяца выучилъ нѣмецкій лексиконъ; теперь онъ просился на казенный счетъ и мечталъ объ этомъ какъ объ какомъ-то царствіи небесномъ. Копаясь надъ костями, они мало говорили между собой, но внутренно сознавали, что по натурамъ своимъ близко подходятъ другъ къ другу,
Оба они, какъ и весь курсъ, были очень довольны профессоромъ анатоміи, и она совсѣмъ поглотила ихъ такъ, что на другія лекціи не хотѣлось и заглядывать. Абласовъ понималъ, конечно, что естественныя науки необходимы для медика; но они казались ему черезчуръ мелкими въ сравненіи съ наукой о человѣкѣ, да и какъ же преподавались онѣ? Пошелъ онъ, напримѣръ, на лекцію зоологіи. Явилась какая-то мумія, едва волоча ноги, и на невозможномъ діалектѣ на чала бормотать что-то подъ носъ. Какъ ни былъ Абласовъ серіозенъ по своей натурѣ, онъ едва удержался отъ смѣху. Остальныя братья реагировала также на чтеніе муміи. Вслѣдъ за муміей вбѣжала какая-то кургузая фигура въ вицмундирѣ и рыжемъ парикѣ, въ сопровожденіи двухъ сторожей, которые несли разныя звѣриныя чучела Мумія тыкала пальцемъ въ чучела и издавала, фразы, въ родѣ слѣдующихъ: кликъ два, брюхъ большой и т. п., и такъ всю лекцію, да и слова-то не всѣ можно было разслышать; мумія какъ-то сюсюкала и выдѣлывала ртомъ эволюціи, не хуже одноглазаго профессора римскаго права. Ужъ больше на зоологію Абласовъ не пошелъ, зная, что ему предстоитъ одно и тоже удовольствіе.
Говорили ему нѣкоторые новички, что эта мумія — знаменитость, что она ѣздила нѣсколько разъ вокругъ свѣта и открыла множество звѣрей. Но даже и говорившіе объ ученой славѣ зоолога мало по малу всѣ перестали ходить къ нему; и такимъ путемъ, зоологія до экзамена была сдана въ архивъ, и весь курсъ въ шестьдесятъ человѣкъ подвергнулся неизбѣжной участи — сдѣлаться медиками безъ малѣйшихъ зоологическихъ познаній. Зоологія отбивала охоту ходить и на остальныя науки, хотя онѣ читались получше. Ботаника еще привлекала слушателей. Читалъ бе господинъ съ оригинальнымъ даромъ слова. Онъ давился словами, такъ ихъ много вылетало у него въ одну минуту. Нужно было напрягать всѣ свои слуховыя способности, чтобъ понимать его скороговорку. Можно было, конечно, съ пользой слушать его, да медикамъ скучны казались всѣ эти тычинки, пестики, семянодоли, явнобрачныя и тайнобрачныя, вся эта мелюзга механическаго заучиванія. Сейчасъ же представлялся вопросъ: зачѣмъ намъ все это? Намъ будутъ читать еще формакоінозію во второмъ курсѣ, тамъ всѣ медицинскіе растенія, а намъ не разорваться же? И ботаника сдана была въ архивъ; а за ней, разумѣется, и минералогія ужъ совершенно безполезная, — двухъ лекцій достаточно было, чтобы всѣ набили оскомину разными тетраэдрами, ромбоэдрами и всякими другими штуками.