За этой грустной мыслью поднялся сейчасъ вопросъ: а что такое Суковкинъ? И на вопросъ послѣдовалъ скорый отвѣтъ: большая дрянь. И какже сближаться съ подобными людьми, съ Гриневыми, съ Двужилиными и Сорванцовыми? Надо было пить и участвовать во всѣхъ безобразіяхъ. „Ну, положимъ, я барченокъ“, разсуждалъ Телепневъ; „но если они лучше меня, то почему жъ все, что они ни дѣлаютъ, такъ грубо, почему же я не способенъ оскорблять другихъ, а они, напившись, не задумаются оскорбить порядочную женщину, которая не подавала къ тому ни малѣйшаго повода? И я ли виноватъ, что ни одинъ изъ нихъ не сблизился со мной? Вѣдь явился же Абласовъ на мою защиту. Что его побудило къ этому? Чувство ко мнѣ, а ужь онъ, конечно, неизмѣримо выше всей компаніи, которая напала на меня. И не лучше ли мнѣ дорожить такими людьми, какъ Абласовъ, чѣмъ добиваться во чтобы-то ни стало популярности въ этой пьяной братіи?“
„Конечно“, разсуждалъ Телепневъ, нѣсколько минутъ спустя, „это высшее общество, здѣшняя аристократія — пуста, и ничего въ ней нѣтъ привлекательнаго, но все-таки есть порядочные люди.“ И тутъ онъ сейчасъ же подумалъ объ Ольгѣ Ивановнѣ и нѣсколько разъ повторилъ: какая она, милая, какъ она себя благородно вела вчера, просто прелесть!… И долго таки думалъ онъ на эту тему и кончилъ совсѣмъ не такъ, какъ началъ; онъ сказалъ себѣ, что нечего огорчаться нерасположеніемъ студентовъ и обвинять себя въ небывалыхъ преступленіяхъ. И тутъ же онъ рѣшилъ, что нужно ѣхать къ Ольгѣ Ивановнѣ пораньше, часу въ седьмомъ.
Послѣ обѣда, въ сумеркахъ Ольга Ивановна сидѣла въ своей угловой. Въ комнатѣ было совсѣмъ почти темно, только папироса, которую она тревожно курила, тлѣлась маленькой искрой. Ольга Ивановна, закинувъ свою хорошенькую головку, думала тоже о вчерашнемъ днѣ. Ей, конечно, нечего было особенно волноваться, какъ женщинѣ уже пожившей; но все-таки она чувствовала не совсѣмъ обыкновенное волненіе, когда мысль ея останавливалась на Телепневѣ. Что онъ ей очень нравился, она про это знала уже давно; что ея любопытство и отчасти самолюбіе было сразу возбуждено, мы про это тоже знаемъ; но въ эту минуту, да и вчера въ маскарадѣ въ ней происходило нѣчто посильнѣе, — ей просто нужно было сбросить съ себя свѣтскую маску и сказать мальчику: да или нѣтъ? Отчего пришла она такъ скоро къ этому вопросу, отвѣтить не легко. Ольга Ивановна всю свою жизнь прожила такъ, что только сама, да очень немногіе другіе знали, чего она въ жизни желала, какія у ней были побужденія и какими наслажденіями пользовалась она. Злоязычники города К., могли, конечно, подъ шумокъ разсказать и про нее кое-что; но всѣ эти толки были гадательны, ничего въ нихъ не было фактическаго, неоспоримаго. И въ самомъ дѣлѣ, въ ея обхожденіи съ мужчинами, въ ея отношеніяхъ къ мужу, къ дѣтямъ — все было безукоризненно. Мы видѣли, что Битюковъ и ей говорилъ сальности, но онъ пріобрѣлъ себѣ такія права, противъ которыхъ и Ольгѣ Ивановнѣ трудно было ратовать. Но когда ей чего-нибудь хотѣлось, когда она желала сорвать какой-нибудь цвѣтокъ удовольствія на пути своей жизни, она шла къ этому прямо и достигала своей цѣли, чудесно хороня концы.
Въ кабинетѣ Павла Семеновича часы прошипѣли шесть разъ. Онъ покоился и посапывалъ себѣ на кушеткѣ. Дѣти въ классной сидѣли за приготовленіемъ уроковъ, и потихонь ку шушукали между собой.
— Оля! Маня! — шепталъ губастенькій мальчикъ своимъ сестрамъ, поглядывая искоса на полуотворенную дверь въ комнату гувернантки, которая въ это время сидѣла у стола и поглощала съ жадностью „Сына Тайны“ Поля феваля.