— Въ ней всегда были богатые люди! А будетъ у васъ комершъ въ этомъ семестрѣ?
— Будетъ, — отвѣтилъ наобумъ Телепневъ.
— Ты въ корѣ?
— Въ корѣ.
Этотъ бурсацкій діалогъ повелъ къ тому, что нѣмецъ пригласилъ Телепнева зайти къ нему какъ-нибудь и предложилъ даже читать вмѣстѣ химію.
У тевтонца Телепневъ познакомился съ его ландсма-нами и былъ даже на двухъ-трехъ маленькихъ попойкахъ. Но эти маленькія попойки стоили большихъ. Трудно было рѣшить Телепневу, кто сильнѣе тянетъ: рутенцы или тевтонцы. Разница состояла только въ томъ, что у нѣмцевъ пѣли гораздо складнѣе и завязывалось больше разговоровъ. Впервые Телепневъ испыталъ то впечатлѣніе, когда пятнадцать подгулявшихъ нѣмцевъ заговорятъ въ одно время. Въ комнатѣ просто стонъ стоитъ.
Одинъ бѣловолосый буршъ, шаржиртеръ корпораціи, вступилъ, послѣ восьми бутылокъ пива, въ литературный разговоръ съ Телепневымъ.
— О! я знаю русскую литературу, — кричалъ онъ. — Der beste Romanist, das ist Bulgarin!
И ничѣмъ его нельзя было разувѣрить въ противномъ.
— Я читалъ также «Тарантасъ»… Но лучшій романистъ все-таки Булгаринъ!
— А Тургенева ты читалъ? — спросилъ его Телепневъ.
— Не! я не знаю этого сочинителя: но Булгаринъ— das ist etwas echtrusisches.
Всѣ бурши оказывали чужому ландсману всякія любезности, и съ нимъ чокнулся даже тотъ самый тевтонецъ, котораго вздулъ на шкандалѣ желтый.
— Паши провинціи, — проповѣдывалъ Телепневу буршъ: — Провидѣніемъ призваны для цивилизаціи Россіи. Я убѣжденъ, что ты долженъ съ этимъ согласиться.
— Ну, я не знаю…
— Aber erlaub’, — завопилъ нѣмецъ… — Наши провинціи — это разсадникъ, откуда идетъ просвѣщеніе.
— И ты полагаешь, что Россія безъ вашихъ провинцій погибла бы?
— Aber erlaub’, Peter der Grosse… Онъ понялъ, что Провидѣніе само указываетъ…
— Да какое же тутъ Провидѣніе… Вѣдь, я думаю, мы прямо изъ Европы можемъ все получить?…
— Erlaub’, ты вотъ пріѣхалъ къ намъ штудировать!
— Здѣсь университетъ лучше; но не призванъ же онъ спасти Россію; здѣсь и русскихъ-то всего двадцать человѣкъ.
— Aber erlaub’!…
И съ полчаса еще проповѣдывалъ буршъ о великомъ просвѣтительномъ значеніи его провинцій для Россійскаго государства.
«Вотъ оно что,» думалъ Телепневъ, слушая его разглагольствованія. «Вотъ у этихъ бѣлобрысыхъ колбасниковъ какія претензіи! Выходитъ: мы скоты, варвары а ихъ сама судьба послала, для спасенія Земли Русской. Курьезно!»
Онъ ужь не возражалъ нѣмцу подъ конецъ попойки. Со всѣхъ сторонъ слышалось безконечное повтореніе нѣмецкаго возгласа: erlaub’! Всѣ нѣмцы спорили…
Тевтонецъ приглашалъ Телепнева еще на нѣсколько попоекъ. При большемъ сближеніи, Телепневъ увидалъ, что нѣмцы гораздо простодушнѣе, нежели кажутся. Нѣкоторые поражали даже своею наивностью. Глупаго задора и буршикозности въ нихъ было побольше, чѣмъ у русскихъ бурсаковъ; но ихъ пирушки оживлялись все-таки умственными интересами: они всегда толковали о томъ, что было изгнано изъ бесѣды рутенцевъ. Многіе любили серьезную музыку, интересовались разными вопросами науки и практической жизни; но все это, конечно, покрывалось моремъ пива и завываніемъ пѣсенъ. Телепневъ почувствовалъ однакожь, что русскому человѣку съ ними не сойтись. Они отталкивали смѣсью задора и мелочности, чѣмъ-то заносчивымъ и тупо-пошловатымъ.
«Ужь я, конечно,» рѣшилъ Телепневъ: «распростившись съ моими буршами, ни за какія коврижки не поступлю въ нѣмецкую корпорацію.»
Рутенцы, пронюхавъ, что ихъ новый лапдсманъ знается съ нѣмцами, — перепугались. Лукусъ приходилъ вывѣдывать у Телепнева его Gesinnung и сладко говорилъ о чистотѣ буршикознаго духа въ «русскихъ ребятахъ». Миленькій тоже приставалъ къ Телепневу.
— Попадешь изъ огня да въ полымя! Я нѣмецъ, но я этихъ чухонцевъ презираю. Боже сохрани тебя поступить къ нимъ въ корпорацію!
— Да что это за нетерпимость такая? — возразилъ Телепневъ: — нельзя развѣ поглядѣть на нихъ поближе; я уже довольно налюбовался на своихъ бурсаковъ!
— Будь съ ними знакомъ, да не связывайся, Христа ради!
— Завтра же пойду въ тевтонцы, — поддразнивалъ Телепневъ, — коли не оставишь меня въ покоѣ!
Лаборантъ, желая всячески выразить Телепневу свое расположеніе, нѣсколько разъ зазывалъ его къ себѣ. Онъ жилъ съ матерью и тремя сестрами, въ бѣломъ домикѣ, около кирки, который имъ оставилъ отецъ, бывшій профессоръ химіи. Телепневъ отправился къ нему разъ вечеромъ и нашелъ все семейство въ сборѣ. Обстановка была такая же, какъ и у старика-хемика, такія же, кажется, англійскія гравюры двадцатыхъ годовъ, старинное фортепіано съ бронзовой отдѣлкой, бумажные цвѣты въ алебастровыхъ вазочкахъ. Мать лаборанта — чопорная старушка съ сѣдыми пуклями, сидѣла на диванѣ, а три ея дочери, изъ которыхъ двѣ уже не первой молодости и очень неказистыя, размѣстились вокругъ стола и разсматривали какія-то иллюстраціи. Всѣ онѣ привстали и сдѣлали Телепневу нѣмецкій поклонъ. Лаборантъ засуетился и забормоталъ что-то такое; но это не помогло оживленію бесѣды. Нѣмки конфузились. Вѣроятно, онѣ по-наслушались разсказовъ о томъ, что Телепневъ богатый русскій дворянинъ, тонкій молодой человѣкъ, и не знали, съ чего бы всего лучше повести разговоръ съ такимъ гостемъ.