— Гдѣ это? — въ русскихъ филистеріяхъ? — спросилъ его одинъ изъ бурсаковъ — желтый шаржиртеръ.
— Да, въ русскихъ филистеріяхъ, вѣдь у васъ время-то много уходитъ такъ, даромъ.
— Очень нужно; что мы тамъ забыли. Есть вонъ тутъ одинъ, вотъ сейчасъ прошли его дочери, свинья помѣщикъ, такъ мы еще его на фершисъ хотѣли посадить.
— За что такъ?
— Позволилъ себѣ свинства всякія говорить про нашихъ ребятъ.
— Такъ что-жь ты, — язвительно обратился къ Телепневу татуированный, стоявшій также въ кучкѣ: — ты тонкій кавалеръ, вотъ бы сдѣлался филистеріантомъ.
— Да мнѣ гдѣ же, господа, у меня лабораторія слишкомъ много времени отнимаетъ; да и потомъ я ужь довольно возился въ Россіи съ барынями.
Въ эту минуту на паперти показались три женскія фигуры. Впереди шла дѣвочка, лѣтъ тринадцати, въ сѣромъ бурнусѣ, большаго роста, немного подавшись впередъ всѣмъ корпусомъ. Она вскинула на Телепнева большими сѣрыми глазами, потомъ тотчасъ же опустила ихъ и торопливо сошла по ступенямъ паперти.
За ней шли двѣ барыни: одна блѣдная и худая блондинка съ полуоткрытымъ ртомъ и пепельными волосами, вѣроятно мать дѣвочки, и другая — смуглая молодая женщина, съ очень бойкой походкой и быстрымъ взглядомъ. Она была одѣта моложе и наряднѣе блондинки.
— Посмотрите-ка, господа, — шепнулъ татуированный: — нога-то у ней какая.
Телепневъ посмотрѣлъ на ногу: нога оказалась дѣйствительно хороша. Дамы подошли къ воротамъ и сѣли вмѣстѣ съ дѣвочкой въ карету.
— Кто это? — спросилъ Телепневъ.
— А это, — вмѣшался Варцель, посѣщавшій также православную церковь, не смотря на свое лютеранство — помѣщикъ какой-то, изъ Пензы что-ли, или изъ Казани пріѣхалъ недавно; нанялъ большой домъ, знаете, что на Ревельской улицѣ.
— Нассаускій подданный, — шалдашничалъ татуированный: — вотъ, братецъ, знакомься въ этой филистеріи, года черезъ три и предложи руку и сердце. И стипендію за тебя въ казну заплатятъ.
— Зачѣмъ ему, — кричали бурсаки: — у него есть король въ Германіи, тотъ за него будетъ кавировать.
Отецъ протоіерей прислалъ сказать въ русскую корпорацію: ие угодно ли будетъ господамъ студентамъ участвовать въ ношеніи плащаницы и въ составленіи хора для свѣтлой заутрени.
— Пустите меня, — просилъ Варцель: — плащаницу носить.
— Нельзя, Миленькій, — шалдашничали бурсаки: — вѣдь ты нѣмецъ, братецъ, лютеровой ереси.
— Да ничего, — уговаривалъ Варцель — ей-богу ничего, я въ прошломъ году несъ же у поляковъ на похоронахъ крестъ въ бѣлой рубашкѣ.
— Да то у католиковъ, а здѣсь никакъ нельзя.
— Ну, такъ я хоть пѣть буду.
— Да и пѣть нельзя, — поддразнивали бурсаки.
— Нѣтъ ужь, господа, какъ хотите, а буду. Вѣдь пускаютъ же на свѣтлую заутреню нѣмцевъ, ихъ видимо-невидимо навалитъ, такъ тѣ вѣдь глазѣть только придутъ да съ дѣвками христосоваться, а я всѣ пасхальныя пѣсни знаю, я въ Харьковѣ пѣвалъ: Пріидите пиво піемъ новое!…
Идя по церкви и поддерживая плащаницу вмѣстѣ съ тремя другими бурсаками, Телепневъ опять увидалъ предъ собой фигуру дѣвочки. Она стояла въ своемъ сѣренькомъ бурнусѣ и смотрѣла на него любопытно своими большими глазами. Лицо ея показалось Телепневу необыкновенно серьезнымъ для такого возраста. Темно-русые волосы, плотно приглаженные на лбу, придавали лицу ея что-то степенное. Когда процессія прошла мимо нея, она повернула голову, но потомъ опять быстро приняла прежнее положеніе и почти закрыла глаза. Телепневъ, осторожно спускаясь со ступеней паперти, вспомнилъ вдругъ о своей Машѣ. Эта дѣвочка въ сѣромъ бурнусѣ почему-то перенесла его въ большой дикій домъ, который въ послѣднее время точно отошелъ для него въ недосягаемую даль.
«Лучше ли ей, этой дѣвчуркѣ», — думалъ Телепневъ: «чѣмъ было моей Машѣ, во время оно?»
— Что зазѣвался, — шепнулъ ему жирный шаржиртеръ сзади: — спустилъ совсѣмъ конецъ плащаницы.
Пришло Свѣтлое Воскресенье. Бурсаки наканунѣ спѣвались съ дьячками. Но все у нихъ выходило какъ-то похоже на гимнъ: «Товарищи друзья». Самымъ лучшимъ пѣвчимъ оказался Телепневъ. Когда онъ подошелъ въ двѣнадцатомъ часу къ церкви, большая стояла толпа у паперти. Полицейскій и два педеля многихъ не пускали въ церковь.
— Что это такое? — спросилъ Телепневъ у Варцеля, отправившагося съ непремѣннымъ намѣреніемъ пѣть.
— А это нѣмцы лѣзутъ. Они все думаютъ, что въ русской церкви въ свѣтлый праздникъ представленіе происходитъ, вотъ ихъ педеля и гоняютъ.
— Зачѣмъ?
— Шкандалы, братецъ, производятъ; цѣловаться со всѣми лѣзутъ. Нѣмецъ и мундиръ себѣ нарочно достанетъ, и свѣчку купитъ, подлецъ, и личину православія на себя приметъ, продерется, каналья, къ самымъ образамъ.