Я уже сыт по горло рассказами о Гершеле, но поделать ничего не могу. Как я могу Тане сказать, что легенды о Гершеле я давно уже знаю и не раз их слыхал? Не могу же я лишить ее этого удовольствия. Ведь своими рассказами она вознаграждает себя за добровольный труд — принимать гостей, водить их по Меджибожу. Она, очевидно, уверена, что рассказы о Гершеле люди слышат впервые от нее. Должен, правда, сказать, что никогда до этого я не слыхал, чтобы о Гершеле рассказывали так сердечно, с такой страстью и с такими подробностями. И само имя Гершеле она произносит на совсем особый манер, по-меджибожски.
В местечко мы возвращались огородами и проходными дворами не потому, что ближе, — Таня Пасманик хочет мне показать, где здесь прежде были дома и улочки, имевшие отношение к тому, что она мне рассказывала. Вот, например, здесь, где теперь огороды, стоял дом богача, к которому Гершеле пришел на субботнюю трапезу. Конец этой истории она не успела досказать. Мы вышли на главную улицу как раз там, где переулок Балшема сливается с площадью, где когда-то был «двор» хасидских рабби.
Переулок Балшема.
Не успеваю сделать пару шагов, как я уже на противоположной стороне. Здесь осталось несколько домиков. Им нет еще и ста лет. Что могут они рассказать о нем и о его маленькой молельне, если он жил больше чем двести лет назад? Но моя «экскурсоводка» знает все и с уверенностью показывает, где, когда и что здесь было, словно сама она жила в то далекое время. Что же касается «двора» немого рабби, то она рассказывает о нем с мельчайшими подробностями.
— Ой-ой-ой, что здесь тогда творилось. Кишмя кишело народом, как на ярмарке. Вся площадь перед «двором» была запружена фаэтонами, бричками, телегами. Вы думаете, что так просто было попасть к рабби? У ворот стояла стража. А целый штат служек, старост и черт знает кого еще! От всего «двора», как видите, осталось только два каменных домика. Вот в этом, красном, была потом синагога немого рабби. Его называли немым потому, что он шепелявил. Он стоит у меня перед глазами. Когда немой рабби устраивал свадьбу своему сыночку Авремеле, это стоило ему, наверно, сама не знаю сколько. Еще бы! Меджибож был столицей правоверных евреев, стряпчих Господа Бога! Ой, — всплеснула она вдруг руками, — я ведь оставила «тесто»! Ну и получу же я порцию от моей бригады! — И Таня Пасманик, моя провожатая и «экскурсоводка», пустилась бежать.
Звонкие детские голоса, которые ворвались сюда, в тесный заброшенный двор, как на крыльях вынесли меня из далекого прошлого и, как в волшебной сказке, привели на солнечный зеленый лужок на вершине холма. На лужке, отгороженном от улицы низеньким заборчиком, сидели на нескольких скамеечках четырех- и пятилетние дети и, раскачивая ножками, громко, во весь голос, повторяли стихотворение Льва Квитко, которое с ними разучивала воспитательница.
Я остановился у заборчика и предался светлым мыслям, которые обычно возникают при виде счастливых, сияющих детских лиц, и незаметно для себя стал подпевать. То ли я слишком громко им подпевал, то ли забежал на одну или две строчки вперед, но дети вдруг так рассмеялись, что воспитательница едва их успокоила.
— Извините, — сказал я растерянно воспитательнице, подошедшей ко мне.
— Ничего, — ответила она, поглядывая на детей, все еще смеявшихся, и спросила меня: — У вас здесь есть кто-нибудь?
У воспитательницы тот же певучий голос, тот же теплый взгляд светло-серых глаз, как у женщины, которую я застал под вишней. И у меня невольно вырвалось:
— Я приглашен к вам на сегодняшний вечер.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Я нездешний. Но кто может пройти мимо детского сада и не остановиться? Даже солнце здесь останавливается.
Ее удивленные глаза улыбались.
— Скажите мне, — спрашиваю я, — дети знают, чьи это стихи?
— Дети, тише! — обращается она к ребятам. — Кто из вас скажет мне, чье стихотворение «Анна-Ванна, бригадир», кто его написал?
— Дедушка Эл Квитко! — перекрикивают друг друга несколько детских голосов. — Эл Квитко!
— Дедушка Эл Квитко, — тихо повторил я для себя и сказал воспитательнице: — Значит, внуки помнят своих дедушек?
— А как же!