Она повернулась к детям, трижды хлопнула в ладоши, и я снова услыхал задорное пение:
Я опять подпевал им, но теперь это никому не мешало. Вечерний ветерок, вылетевший из полуразрушенной крепости, подхватил слова песенки и понес их к реке. Неожиданно на лужке послышалось громкое блеянье — старый человек в очках подгонял хворостинкой двух лохматых коз:
— В крепость, козочки, в крепость!
Высокие и мощные железные ворота средневековой крепости были открыты. Они давно проржавели. Башни и амбразуры разрушились, у входа в подземелья и в башни — груды кирпича и щебенки. На каждом шагу следы, оставленные немецкими фашистами. Нетронутой осталась, кажется, только чугунная, прочно привинченная мемориальная доска у входа в крепость, на которой высечено, что крепость находится под охраной государства как исторический и архитектурный памятник.
Из единственного хорошо сохранившегося строения, покрытого новой крышей, выезжает пожарная машина и всех вокруг оглушает страшным воем сирены, словно ей надо пробиться через толпу людей. Проехав несколько шагов, машина останавливается. Пожарные, одетые в брезентовые робы и в медные каски, в полной амуниции, быстро спрыгивают с машины на землю и по команде своего старшего, стоящего с секундомером в руке, проделывают каждый в отдельности одну и ту же операцию: забираются на верхнюю ступеньку стремительно поднятой лестницы… Зачем им так высоко подниматься, когда в Меджибоже самое высокое здание не больше чем в полтора этажа?
В местечке, наверно, хорошо известно время, когда тренируются пожарные. И едва машина выехала из гаража, как сюда, в крепость, как на представление, собрались и стар и мал… Даже козы, взобравшиеся на одну из разрушенных башен, просунули в амбразуру бородатые головы и дали знать о себе веселым растянутым «мэ-э-э…».
— Каланча, что ты там видишь?! — крикнул невысокому пожарному, стоявшему на самой верхушке лестницы, владелец бородатых коз. — Ты забрался чуть ли не в космос, как некогда наш праотец Иаков.
— Реб Иссер, — ответил с лестницы пожарный, — а ну быстро ко мне — раз-два-три. Клянусь, что ты никогда не видел такого заката. Ей-богу, не видел!
Я, кажется, и сам никогда не видел такого заката. Он переливался нежными красками. Казалось, небо за рекой видишь сквозь разноцветные стекла, а багровые огненные вспышки на нем напоминали собой солнце, распавшееся на пылающие костры.
Я, кажется, никогда в жизни не видел такого простора, как с этого холма в полуразрушенной крепости. Это не тот простор, что под крылом самолета. Оттуда кажется, что поля собрались в один безбрежный массив, что озера и реки — одно огромное зеркало. А отсюда видны даже отдельные деревца на холмах, ничего не скрыто от глаза.
— Ну, как вам, к примеру, нравится наш Меджибож? — Возле меня стоял владелец двух бородатых коз и тоненькой хворостинкой тыкал в вечернюю даль. — Вас, если не ошибаюсь, водила по местечку наша Таня? Так как же она пропустила такой важный объект, как крепость? У Тани вы бы узнали все от «а» до «я»: кто воздвиг эти башни, когда их строили, в чьих руках они побывали еще до Богдана Хмельницкого. Таня может вам даже назвать эскадроны и дивизионы, которые до революции приходили сюда на маневры, и доход, который получали от них поставщики провианта. «Двор» рабби тоже зашибал при этом копеечку. А как же! Эйн кемах, эйн тойре. Нет хлеба насущного, и вера не та. Ах этот хлеб насущный!
— Что вы этим хотите сказать?
— Что я хочу этим сказать? — переспросил он, но ничего не ответил.
— Скажите мне, — спросил я его, — когда сюда пришли гитлеровцы, в этой крепости прятались люди?
— Что? Здесь прятаться? Фашисты, пропади они пропадом, и без того закидали подвалы крепости гранатами. Так представьте себе, что бы они сделали, если бы знали, что кто-то здесь прячется. А кто, вы думаете, остался в местечках? Главным образом ведь те, кто надеялся откупиться, за деньги выкупить душу. Кто мог поверить, что люди способны бросать в огонь живых, младенцев? Меня тоже чуть не уговорили остаться. В каждом местечке был такой уговорщик, как наш ребе… Но и он уже давно на том свете, а об убитых плохо не говорят. Да и разве был он виноват? Он думал, верил, что даже в гитлеровце должно быть что-то человеческое. И заплатил за это жизнью.
Было довольно темно, когда мы вышли из крепости и направились к главной улице — я в гостиницу, а владелец двух задумчивых коз к себе домой, в немощеный переулок. Не знаю, что с ним вдруг произошло, но он словно переменился, почти не слышал меня, и, когда я спросил его о чем-то, он махнул рукой и пожал плечами.