Черный заросший мужчина, от которого узнал, что улочка, где я некогда жил, называется Болотинкой, был занят тем, что в небольшом саду своем подставлял подпорки под густо покрытые плодами яблони и груши. Две ветки перелезли через забор и ни за что не хотели возвращаться в сад. Мужчина набросил на них веревку и, как непокорных коней, тащил обратно.
Едва я сказал ему, что на этой улочке чуть было не утонул, как он размашисто вытер руки о штаны и крикнул, повернувшись к соседнему огородику:
— Люба, посмотри за курами! Я пойду покажу приезжему человеку лужу, где он пятьдесят лет назад, как рассказывает, чуть не утонул. — И обратился ко мне: — Можете себе представить, болото, о котором вы рассказываете, до сих пор сохранилось. Правда, утонуть в нем довольно трудно, но выкупаться там можно даже сейчас, и совсем неплохо.
— Нашел чем хвастаться, болотом нашей Болотинки, — сказала с укором жена. — Если хочешь показать человеку местечко, так покажи ему парк, кино, новый базар.
— Тоже мне сказала! Человек спрашивает, где жил здесь шапочник Шолом, а она посылает его в кино.
— Откуда вы знали шапочника Шолома, да будет земля ему пухом? — спрашивает у меня женщина.
— Они говорят, что снимали у него квартиру, — объясняет ей муж. — И знаешь, кто он? Сын ковенского беженца Вульфа.
— Беженца Вульфа? А когда вы отсюда уехали? Вскоре после петлюровского погрома? Я тогда была еще маленькой девочкой. И с тех пор вы здесь больше не были? Разве можно сравнить тот погром с тем, что устроили здесь фашисты…
— Ну, хватит об этом, Люба, — пробует остановить ее муж.
— Что значит хватит?! Если б вы знали, что мы здесь пережили. Просыпаюсь, не про нынешний день будь сказано, — ни района, ни банка. Все эвакуировались. А кому сдать выручку? Я работала тогда в магазине. Осталась целая касса денег, а сдать их некому. Хватаю телегу с лошадкой и пускаюсь догонять наших. Тысяча и одна ночь! Чуть не отдала богу душу. Но из кассы не взяла ни копейки!
— Ты же партийная! — говорит ей муж.
— А ты бы сделал иначе? Видите ли, — обращается она ко мне, — одного моему Шлойме доверить нельзя: свободной сотки земли, он ее сразу засадит. «Боже мой! Шлойме, говорю я ему, — зачем тебе столько сажать и сеять? Разве тебе недостаточно приусадебного огорода и сада?» Так нет! Вспахал пустырь, тот, где стоял дом шапочника, у которого вы когда-то жили, и возится там целые дни.
— Из того, что ты рассказываешь, гость может подумать, что я это делаю ради заработка, — сердится Шлойме на жену. — Я занимаюсь этим потому, что не могу видеть, как дичает земля, зарастает бурьяном, крапивой. Можете мне поверить, я был бы счастлив, если б сегодня же появился бульдозер и отнял у меня все мои «наделы». Но до этого еще не дошло. Есть достаточно места, кроме нашей Болотинки. А земля, как известно, не бесплодная: не посеешь чего-нибудь путного — вырастут сорняки.
Я не совсем уверен, обрадовался бы Шлойме пришедшему сюда бульдозеру, но то, что он не мог видеть пустующей земли, жаждущей человеческих рук, — в этом не было сомнения: когда бы я ни приходил сюда, всегда заставал его с лопатой и с лейкой в руках.
…Кто принес сюда этот серый одинокий камень и поставил его, как надгробие, на месте, где когда-то стоял дом шапочника Шолома: такой же, как я, человек, пришедший на могилу родных, или такой, который собирается здесь заложить фундамент для нового гнезда?
Из сада смотрели на меня высокие окна нового дома, и там, наверно, заметили, что я грустный сижу на камне. Но никто ко мне не вышел. А может быть, вышел, но я не заметил: я видел здесь только прошлое, возвращенное мне памятью.
…Сижу с матерью на кровати, на нас наставлены винтовки. Мама непослушными пальцами листает молитвенник и не может найти в нем керенку, отложенную на дрова. Керенка, к счастью, находится. Наставленные на нас винтовки исчезают, и в доме становится тихо, мертво.
Проходит несколько минут, и опять раздаются рыдания. Бандиты уводят с собой моего старшего брата, Шику, стройного, рослого, двадцати одного года от роду. Он собирался уйти в самооборону с длинной самодельной пикой. Но мама забросила ее в колодец и своими материнскими слезами удержала сына возле себя. И теперь его уводят от нее навсегда.
— Меня ведут на заклание, мама!
Сквозь разбитые стекла в дом врывается сухой отзвук выстрела. И ничего. Никто в доме не кричит, никто не лишился разума. Сердца окаменели. Шику убили, а мать и отец не сошли с ума!