Произведя рекогносцировку в пространстве и времени, Гордон отправляется в Меджибож. Свой выбор он объясняет тем, что в местечках, расположенных вблизи железной дороги, он побывал сразу же после войны — «но далекие, заброшенные местечки, такие, как Меджибож, откуда жители не успевали эвакуироваться и при каждом бедствии страдали раньше всех и больше всех, уцелели ли они, эти местечки, до войны еще сохранявшие многое из того, что принято назвать местечковым укладом?». Примечательно, что Меджибож не фигурировал среди историко-литературных ассоциаций, хотя его место в еврейской истории весьма значимо: там жил и похоронен основоположник хасидизма Исраэль Бааль-Шем-Тов (Балшем).
В силу определенных, видимо хорошо ему известных, причин Гордон предпочитает другое, «этнографическое» объяснение своего выбора. Однако фигура Балшема появляется сразу по прибытии автора в Меджибож. Подобно Нахману, он представлен народным героем, целителем и автором мелодий. Первое впечатление от Меджибожа заставляет Гордона сформулировать вопрос, который будет занимать его в дальнейших странствиях: «Если бы я не знал, что это Меджибож, догадался бы я тогда, что в прошлом это было местечко?» Остались ли какие-либо видимые следы от прежнего еврейского местечка и как их узнать?
Пристально вглядываясь в один из домов, Гордон отмечает характерные еврейские признаки, заметные лишь тому, кто хорошо сохранил их в памяти: «Хотя дом по-деревенски выкрашен в светло-голубой цвет и крыша покрыта шифером, но все же он сохранил нечто такое, что, если бы его перенести даже на Крайний Север, нетрудно было бы догадаться, где он прежде стоял. Об этом рассказывали бы узкие окошки и ставни, высокий цоколь, покривившееся крылечко, узкий фасад и многие другие приметы, которые просто не перечислишь». Как отмечает историк еврейской местечковой архитектуры Алла Соколова, именно голубой цвет деревянной обшивки отличает сельские украинские дома от городских домов евреев, предпочитавших коричневый цвет. Другие «приметы» также соответствуют городской, более плотной застройке. Любопытно в этом описании также неожиданное предположение о переносе дома на Крайний Север, в котором можно увидеть намек на годы, проведенные автором в воркутинских лагерях.
Поведение Гордона в отношениях с местными жителями выглядит весьма профессионально с точки зрения антропологии: «Наученный опытом, я знаю: едва начинаешь у местного человека расспрашивать, кто он, что он и как его зовут, разговор сразу теряет свою задушевность. Я предпочитаю, чтобы расспрашивали меня». При этом он умело избегает прямо говорить об истинной цели своего путешествия, постепенно подводя собеседника к рассказу о своих местах. Первый встреченный им житель Меджибожа подтверждает его впечатления: «Видите эти огороды и садики? Перед войной здесь везде стояли дома. И вон там, где теперь парк, тоже были дома, и какие дома!» Немецкая оккупация не только уничтожила евреев местечка, но и стерла следы их присутствия в ландшафте, превратив некогда цветущий город в заурядную деревню: «Кроме двух каменных зданий десятилеток, остальные дома ничем особенным друг от друга не отличались, и все-таки я останавливался почти возле каждого дома и заглядывал чуть ли не в каждый двор». Тема войны и разрушения постоянно присутствует в разговорах с местными жителями, и ее частой метафорой служит образ обрубленного дерева; об этом напоминает и рисунок на заглавной странице цикла в еврейском издании.
Фигура Балшема возникает в разговоре сразу после обсуждения упадка местечка, по ассоциации с необычным названием переулка. В уже знакомой нам манере Гордон подводит к еврейским реалиям как бы невзначай. Встреченная им жительница спрашивает: «А вы еще не были у Балшема? Он похоронен на старом еврейском кладбище. Это недалеко, возле колонки. Но поторопитесь, скоро вечер. У кого ни спросите, у еврея или нееврея, каждый скажет, где похоронен Балшем». Оказывается, Балшем известен каждому жителю Меджибожа, в котором даже свой экскурсовод имеется, готовый проводить к могиле Балшема. По свидетельству Гордона, в середине 1960-х годов еще активно практиковался старинный еврейский обычай приносить на могилу праведника квитлех — записки с пожеланиями разного рода благ и здоровья. Наблюдение Гордона о том, что все записки кончаются пожеланием мира на земле, может показаться данью советской идеологии, однако и оно подтверждается более поздними этнографическими наблюдениями в местечках Подолии. Обращаясь к усопшим родителям, евреи традиционно заканчивают свою просьбу пожеланием «шолем аф дер велт» — «мир во всем мире». По соседству с могилой Балшема находится могила Гершеле Остропольского (1770?—1810), героя многочисленных фольклорных историй, служившего своего рода придворным шутом при страдавшем депрессией внуке Бешта, хасидском цадике ребе Борухе Меджибожском. Таким образом, Гордон подчеркивает фольклорный аспект хасидизма, устраняя тем самым потенциальную идеологическую опасность пропаганды религии. Балшем и Нахман, наряду с Гершеле, оказываются вполне невинными персонажами народного творчества. Заканчивается эта история размышлением о судьбе местечек в Советском Союзе. Гордон справедливо полагает, что те из них, что находятся вдалеке от железной дороги, захиреют и превратятся в деревни, а железнодорожные станции смогут вырасти в небольшие города.